Бедный Павел. Часть 2

— Михаил Гаврилович у неё всегда на первом месте был! Родовая честь и супруг для неё были важнее деток. Я батюшку очень любил, а матушку только боялся. А теперь… Зачем мне сердце бередить себе, да и ей… Она, когда в Москву вернулась, не пыталась потомков своих разыскать. Кровь князя-кесаря Фёдора Юрьевича Ромодановского, что всю Россию в руках держал, пока царь Пётр своими делами занимался, своё взяла. Матушка моя, Екатерина Ивановна, его единственная внучка, и всю его гордость и жестокость в себя вобрала! Его же до сей поры люди московские к ночи не поминают! Жёстче и страшнее его никого не было! — монах вздохнул, но тут же улыбнулся и посмотрел на меня, — А тебе открылся, так иначе бы ты мне не смог довериться! А я хочу тебе помочь, поддержать, да и поправить кое-где. Понятно тебе, Павел Петрович, что я за человек? Или ещё что-то рассказать надо?

— Да, понятно, отец Трифон! Что же тут не понять! — криво усмехнулся я.

— Так, значит, со мной разобрались, давай о тебе поговорим, Павел Петрович! Что у тебя на душе за камень? — я видел, как пристально он всматривается в моё лицо, как внимательно он прислушивается к моему дыханию. Я видел, как судорожно сжимаются его узловатые пальцы на посохе. Я понимал, что он ждёт от меня ответа честного и не стал обманывать его ожиданий.

— Страшно мне, отче! Привыкнут люди-то к кнуту и прянику, снова начнут свой карман впереди общего ставить! Погибнет государство наше! Вот чего боюсь!

— Сын мой! — мягко улыбнулся мне монах, — На такое дело тебя Господь и избрал! Твоё дело вести за собой! Много ли человеку надо? Жить лучше и замечать это! Знать, что за доброе и злое ему воздастся сторицей! Ты это сделаешь!

— А вдруг не вынесу тягот, ошибусь в чём-то важном, занедужу тяжко, али умру… Как тогда предстану на Страшном суде, не выполнив возложенного?

— Вот оно как, сын мой… — Трифон улыбнулся грустно и снова приблизил своё лицо к моему, — Слышал ли ты, что людишки московские повадились ходить на могилку покойной жены твоей, просить её о помощи в здоровье и делах?

— Да, отче, слышал…

— Не противься, сын мой, почитать её будут, как местную московскую святую[109]. Давно бы уже её святой назвали, но тебя бояться огорчить! — я был огорошен. Мне всегда казалось, что Маша — моя, только моя. Я головой понимал, что захоронение её почитают, но в душе не придавал этому значения. А здесь… Видимо, что-то такое отразилось на моём лице, и Трофим протянул руку и погладил меня по голове.

— Молод ты ещё как! И любишь ещё её — вижу… — так это было проникновенно, что слёзы навернулись на мои глаза.

— Я ведь виноват в её смерти, отче! Я не должен был… — Трифон гладил меня по голове, одновременно грустно и ласково улыбался. Он говорил мне о путях Господних, об испытания Его, об ошибках, что мы совершаем, и никто не скажет, зачем нам даётся то или иное испытание. И моё испытание именно такое, и я должен его пройти с достоинством. Я делаю это. И так должно быть и дальше! А я верил ему, почему-то не мог не верить. Наконец он улыбнулся ещё раз и уже строго спросил меня:

— Знаю я, женился ты, сын мой!

— Да, отче!

— Так почему же жену свою, коя была не веры православной, не присылал к матушке Иулиании, чтобы поучила та её вере истинной? — я, виновато опустив голову, попробовал что-то объяснить про спешку, о мамином желании поскорее найти мне супругу, про наследника, что нужен империи, наконец, про свою апатию. Трифон слушал меня, качая головой, дождался, что я замолк, перечислив все аргументы, и резюмировал:

— Значит, решил, что всё само пойдёт. Выпустил удила уз рук… — я только поморщился от его правды. Он пристально посмотрел на меня и сказал, — Помни, сын мой, что Господь помогает только тем, кто сам старается! Думал ты, сын мой, что, коли женой твоей стала, стало быть, должна быть твоим другом и помощником в делах?

— Думал, отче! — мрачно и решительно согласился я с ним.

— А что так? Ведь Екатерина Алексеевна никак твоему батюшке другом не стала? Почему же ты так решил?

— Сам не знаю, отче!

— Что не знаешь-то? Людишек на свою сторону переводишь, управляешь ими, ведёшь за собой, а с девкой не сладил!

— Наверное, всё казалось, что как-то само должно́…

— Само… А коли она не шибко умная? Да напугана! Как же в чужую страну привезли, даже не показали-не рассказали! А ещё в твоей скромности жить!

— Думал я об этом, отче…

— И что думал-то?

— Попробую объяснить ей всё, может, и вправду…

— Может, и! Девка-то совсем молодая, многого не видит, многого не понимает! Или же пусть пострижётся. Я-то тебя не осужу… И Платону накажу, чтобы не осуждал. Да и чтобы в вере крепче стоял! Ишь, чего удумал, окрестил девицу, оженил, а кто же ей Бога-то в душу вложит? — корил он меня, а я принимал его слова как должное. Платон был политиком и даже очень неплохим, и это мешало ему сейчас быть мне полноценным духовным учителем. А вот Трифон не боялся ничего, говорил мне в глаза правду, причём был очевидно очень умён, образован и просто мудр…