Бедный Павел

— Гришка! — это я Белошапке. — Поедем в Петергоф, в возке[80]! — не хочу никого видеть сейчас. Тот быстро всё организовал, и мы поехали в мой любимый загородный дворец. Я хотел к морю, может быть, его шум успокоит мои мысли. А море было твёрдым, замёрзшим — зима была холодной.

Но, я не успел сильно огорчиться этому — только мы приехали, прискакал Потёмкин. Он заподозрил, что этот вызов неспроста и, устроив Анюту и препоручив её заботе Салтыкова, бросился за мной. Григорий уже был в Зимнем и всё узнал — слухи здесь расползаются быстро, и мой соратник пожаловал почти как Пашка тогда, когда за Маринку извинятся приходил — с огромной бутылью яицкой настойки на сорока травах.

Пили мы всю ночь. Потёмкин говорил и говорил. Оказалось, что про мой роман маме сообщил он.

— Как, я Павел Петрович, мог бы не сообщить? Другие бы точно сообщили, а что тогда я бы сказал? Почему не доложил о таком? Эх… Да и догадывался я, что ничего из этого не выйдет. Фролка-то, дядька твоей Анютки, ещё планы строил, что мол будет вроде Разумовского — я ему в морду дал… Эх, Павел Петрович, как же сладка и грустна первая любовь…

А я молчал, молчал всю дорогу, пил и молчал. Пьянел, и меня потихоньку отпускало. И когда взошло солнце, я пустился в пляс, в жуткий казачий танец, выкрикивая какие-то слова. Никогда не умел танцевать в прошлой жизни, в этой-то меня, конечно, учили, но сейчас я именно плясал что-то невообразимое.

Я проснулся в тёплом павильоне[81] на берегу моря. Днём был шторм, и море вскрылось, оно клокотало бело-серое с резким запахом водорослей, но мне это было надо. Именно это. Я сидел на берегу, прикрыв глаза, и слушал, и вдыхал его, мучась головной болью.

Почувствовал, что кто-то сел рядом, открыл глаза — Потёмкин, лицо чёрно-серое, тоже ему нехорошо. Он протянул мне здоровенный кувшин — холодное хорошее пиво. Опять сидели, пили пиво, слушали море.

А днём приехала тётушка Анна Карловна. Сразу как вошла, ударилась в слёзы:

— Простите меня, Ваше Императорское Высочество! Простите!

— Тётушка, признаться, я не ожидал…

— Нет, Ваше Высочество, позвольте объясниться!

— Хорошо, тётушка!

— Ваше Высочество, я сказала Императрице эти слова, только из любви к Вам!

— Из любви? — я был уже почти спокоен, но тут злость опять прихлынула к голове, — Тётушка, Вы пытались сломать мне жизнь! Вы, которой я доверял!

— Павел, прости, но так было надо!

— Кому надо? Кто мне говорит о таком, Вы — Скавронская!

— Да, я Скавронская! Моя тётя была далеко не примерного поведения и низкого происхождения и именно ей я должна быть благодарная своим положением! Я знаю это! — она опять заплакала, — Мне всю жизнь об этом напоминают! Но я не об этом! Те времена миновали, Павел, миновали! Если Вы продолжите свою связь, то Вас осудит общество! Не просто осудит, а будет настроено резко против Вас!

Если Петру I было возможно жениться на простолюдинке, то уже Елизавета не имела возможности объявить о Разумовском, хотя и смогла его возвысить. А Екатерина уже не пыталась выйти замуж даже за дворянина. Поверьте, слухи о Вашей связи уже вызвали резонанс, подрывающий положение Вашей матери! И семья моя была среди тех, кто такие слухи и намерения всецело поддерживал! — глухо закончила она.

— Выходит, тётушка, Вы пошли прямо против планов своей семьи? — я хотел расставить все точки над i.

— Да! Я не хочу больше допускать ошибку, не поддержав Вас сразу!

— А почему так, тётушка? Почему Вы пошли к маме, а не ко мне — рассказать о таких проблемах в моей личной жизни? В моей, тётя?

— Она сильнее, чем ты сейчас, Павел! Ты влюблён!

— Да тётя, Вы правы… — я действительно не смог бы сейчас без давления матери даже подумать о прекращении отношений с Анюткой. Я — юноша, и даже разуму зрелого человека не взять бешеные чувства подростка под контроль.

Я простил тётю, конечно. Мы долго разговаривали, гуляли по парку, потом отобедали. Я узнал историю женщины, которую всегда тыкали её низким происхождением, а ещё и тётей — Елизаветой Петровной, беззаконно ставшей Императрицей[82]. Она вышла замуж далеко не по любви, ей нашли супруга, нуждавшегося сначала в деньгах, потом в связях, потом и всегда опять в деньгах.

Только единственная дочь была её отрадой, вот ради неё она и старалась жить. Мне стало жаль её, глубоко несчастную женщину, обижаемую обществом, живущую с нелюбимым супругом, которого она презирала.

А вечером нагрянул Алексей Григорьевич. Уже немолодой, но ещё очень решительный, судя по бутыли, которую он притащил с собой. Голова моя сразу заболела! Снова пить?

— Да Вы только попробуйте, Павел Петрович! — с хитрым выражением лица заныл один из самых моих близких людей в этом мире, — Глоточек извольте! — я со смехом пригубил. Это был нектар. Сладкий, нежный нектар из божественного источника.

— Это, Павел, у меня на хуторе делают. Специальная Разумовская наливочка!

— А из чего? Вот чувствую ягоды, мята есть…