Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

А на следующий день в том же театре Марцелла игралась какая-то трагедия… Сейчас уже не вспомню, что представляли… Я знал, что Феникс собирается в театр, у входа его подстерег, и мы сели рядом на всаднических местах.

Феникс был оживлен, вдохновенная улыбка не сходила с его лица. Он радостно приветствовал чуть ли не каждого человека, на которого натыкался его взгляд. И безостановочно рассуждал о том, что трагедии нынче не в моде, что не только высокопарные трагедии, но также легкомысленные комедии, вертлявые пантомимы и пошлые ателланы вытесняются цирковыми зрелищами, бегами на ипподроме и травлями в амфитеатрах. Свои рассуждения он вдруг стал подкреплять ссылками на Горация и других поэтов. А потом сообщил мне, что, насколько ему известно, Квинт Гораций теперь работает над очень интересным теоретическим сочинением, в котором обосновывает применительно к поэтическому искусству аристотелевский принцип умеренности и меры, во главу угла ставит закон соразмерности и внутренней гармонии, призывает сочетать краткость с ясностью изложения, советует учиться мастерству у греческих писателей, избегая при этом раболепного подражательства… Не глядя на сцену и на орхестру, где уже началось представление, он щебетал беспрерывно, перепархивая с темы на тему, с мысли на мысль.

Соседи стали выражать недовольство, так как Феникс своими тирадами мешал им смотреть трагедию.

Феникс на некоторое время угомонился. Но потом встрепенулся, схватил меня за руку и объявил:

«Не было никакого наказания. Был урок. Смертному не дано любить богиню. Совершенством нельзя обладать. Его дозволено лишь созерцать и им восхищаться… Сегодня ночью я написал Героиду. Я тебе ее сейчас прочту».

Он принялся было читать. Но тут уже со всех сторон зашумели, призывая нас к тишине.

Феникс вскочил и повлек меня к проходу и вниз, к выходу из театра. И в портике перед театром Марцелла громко и нараспев прочел мне свое сочинение. В этой новой его Героиде Елена обращалась к мужу своему Менелаю и объясняла ему, что она, дочь Юпитера, не может любить смертных людей, так как ей их недостаточно… Эту Героиду он потом сжег, и я не успел ее переписать…

Он читал мне. А я смотрел на его горящие восторгом глаза, на нервные крылья носа, на побелевшие и подрагивающие губы и думал: никакая она не богиня, твоя Юлия, а капризная и жестокая развратница, решившая показать свою власть, унизить тебя, сделать из тебя импотента. Но ничего этого я не мог сказать моему любимому другу. Потому что видел и чувствовал, что для него она — само совершенство, воистину богиня. И если я сейчас начну возражать ему, называть вещи своими именами, то он этих имен от меня ни за что не примет, обидится, оскорбится и… еще сильнее будет страдать.

Он читал, а я слушал. Вокруг не было ни души. Все были в театре на представлении трагедии.

Гней Эдий замолчал, почесал себе переносицу и продолжал:

IV. — Ненаказание, аурок… Этот урок для него она растянула более чем на полгода.

С сентября он снова стал таскаться к Юлии, хотя никто его туда не звал. Но он узнавал у Гракха или у Криспина, когда компания направляется на прогулку или собирается в застолье, и плелся или возлежал вместе со всеми. Его всегда пропускали в дом Агриппы, никто не прогонял его, когда он увязывался за прогуливавшимися. Но Юлия его совершенно не замечала. Она скользила по нему взглядом, как по стене в помещении, или по домам на улице, или по кустарникам в саду, и, скажем, разговаривая с Гракхом и на того глядя, а потом переводя взор на Криспина и с ним заговаривая, она пробегала невидящими глазами по лицу Феникса, как будто его вовсе не было и Гракха от Криспина отделяло пустое пространство.

Из друзей Юлии, как женщин, так и мужчин, никто не придал этому особого значения. Ибо, во-первых, никому, кроме Фебы, не было известно о встрече Юлии с Фениксом, а во-вторых, едва ли не каждый в ее свите некогда испытывал такое тотальное к себе невнимание, порой без всякого на то основания: и Пульхр, и Сципион, и даже Криспин, которого из-за его шуточек и проделок очень трудно было игнорировать и не замечать.

Феникс же старался быть как можно менее заметным: почти не открывал рта, на трапезе занимал наиболее темное и отдаленное от центра ложе, на прогулке держался в хвосте шествия.

Так было на всём протяжении сентября.