Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

В декабре придумала новую пытку. Гракх куда-то уехал из Города: по делам, или его отослали. А Феникса вдруг вызывают к Юлии. Он приходит и видит: Юлия сидит в таблинуме в легкой тунике с распущенным поясом — в той самой, нефритовой, которую она когда-то сбросила у него на глазах. Феба расчесывает Юлины волосы. А рядом, на скамеечке, сидит молодой Секст Помпей и любуется Юлией: ее распущенными огненными волосами, ее мраморной шеей, пухлыми предплечьями. Увидев вошедшего Феникса, Юлия мило ему улыбается и говорит: «Хорошо, что пришел. Девочки по тебе соскучились. Пойди, развлеки их, как ты умеешь». И Феникс послушно удаляется. Но перед уходом слышит, как Юлия говорит Сексту:

«Что просто так сидишь? Помоги Фебе. Она будет меня расчесывать, а ты подавай заколки» …Ну, как тебе сценка? А вот еще, целая пьеска:

За день до начала Сатурналий Секст Помпей вдруг заявляется домой к Фениксу и, хотя они едва знакомы, словно старого друга просит: «Юлия хочет, чтобы я написал для нее стихи. А я стихов писать не умею. Ты мне не поможешь?» — «Какие стихи?» — «Элегию бы хотелось. Любовную». — «На какую тему?» — «На любую. Но чтобы в ней воспевалась рыжеволосая женщина, лучше — царица. И главное: чтобы Юлия не догадалась, что это не я, а кто-то другой написал»… Кто-то другой. Так и сказал. Ему, Пелигну, которого после смерти Вергилия, Тибулла и Проперция почитали чуть ли не первым поэтом!.. Был, правда, Гораций. Но он с каждым годом всё меньше и меньше писал… Ну, ладно, не первым — вторым римским поэтом!.. И что ты думаешь? Феникс, оставив другие дела, несколько дней читает плохих поэтов, разных мевиев и бавиев, высмеянных еще Катуллом, чтобы спуститься с высот своего вдохновения, затупить свой стиль об их шершавые строки, замутить чистый источник илом пошлости и тиной косноязычия. Ему написать плохие стихи — почти невозможно. Но он старается. Сначала пишет хорошие стихи. Затем начинает сознательно портить, заставляя хромать и гримасничать… Секст Помпей, получив их и пробежав глазами, смущенно и благодарно восклицает: «Ну, ты даешь, детский учитель! Клянусь Минервой, эти стихи действительно я, а не ты написал!»…

Детский учитель. Квинтий Криспин однажды его так обозвал, и прозвище быстро приклеилось к Фениксу…

Ну, как? Довольно примеров?.. Нет, еще приведу. К январским календам в город вернулся Семпроний Гракх. С его появлением в иерархии Юлиных адептов произошли еще большие изменения. Гракх был весьма холодно Юлией встречен, о путешествии не расспрошен, на аудиенцию не приглашен. И после такого приема вообще перестал посещать Госпожу, выбрав себе в спутницы какую-то красотку из окружения Луция Корнифация — тот, несмотря на свой пожилой возраст, всегда окружен был молодыми красавицами. Секст Помпей, столь приближенный к Юлии до и во время Сатурналий, перемещен был на задний план и оказался где-то на уровне Феникса, а то и ниже его: тому, когда отсылали, доверяли как-никак Юлиных деток, а Секста, отстранив, направляли с какими-то маловажными поручениями: письмо отнести, за веером сбегать, забытым во время прогулки, ну, и тому подобное.

На первое место теперь выдвинулся Сципион. Он только что вступил в долгожданную должность претора и, как поговаривали, вот-вот должен был стать сенатором. Именно он теперь первым подавал Юлии руку, когда она садилась в лектику, при первых дуновениях холодного ветра набрасывал ей на плечи теплую накидку; в триклинии располагался на правой стороне левого ложа, на самом почетном из возможных для него мест, так как на среднем ложе, рядом с Юлией, ни один из мужчин никогда не возлежал. То есть, по всем признакам — фаворит.

В спальню Юлии, насколько известно, пока не был допущен. Но всем своим поведением, своими самоуверенными жестами, снисходительно-презрительными взглядами, небрежно-покровительственными репликами подчеркивал, что он, Сципион, прекрасный потомок великого Африканца, теперь встал на место Семпрония Гракха и в любой момент готов приступить и к жреческим обязанностям, коль скоро они будут на него возложены. На Аргорию Максимиллу, свою недавнюю любовницу, он теперь старался вообще не смотреть, а когда натыкался на нее взглядом, то изображал на своем глупо-красивом лице кислую и еще более глупую мину.