Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Но главное для нас: он взял за правило третировать Феникса, непрестанно его одергивая: «опять занял не свое место», «отойди! ведь мешаешь!», «помолчи! дай людям сказать!». И после каждого такого замечания самодовольно косился на Юлию, так как приметил, что Юлию такое обращение с «детским учителем» если не забавляет, то она внимательно и с интересом наблюдает за тем, как он, Сципион, Феникса унижает… Однажды она, впрочем, сощурилась и строго приказала Корнелию: «Оставь в покое поэта! Не видишь, что он скучает среди нас без своего приятеля Гракха?». И после этого случая Корнелий Сципион уже не оговаривал Феникса, а стал ему оказывать различные знаки внимания, дружески утешая: «садись ближе ко мне, я развею твою тоску», «да не страдай ты так, вернется твой Гракх, когда Юлия вновь призовет его».

Феникс, как правило, ничего не отвечал Сципиону. И лишь взглядывал на Юлию — с какой-то виноватой, но светлой и радостной надеждой…

Никогда до этого он не был таким беззащитным, Феникс-Пелигн, Великий Любовник, взлетевший на колеснице под самый Зодиак!

В очередной раз болезненно скривившись, Гней Эдий продолжал:

VI. — Ты скажешь: это не взлет, а падение… Я тоже так думал. И я, сострадая ему, говорил: неужели не надоело? неужели не можешь найти в себе силы забыть и оставить? А он всякий раз по-разному мне объяснял.

В декабре, когда Гракх уехал и к Юлии оказался приближен юный Помпей, Феникс однажды мне заявил: «Любовь — величайшая из страстей человеческих. А „патос“, как ты помнишь, по-гречески означает не только „страсть“, но также „страдание“ и „судьбу“ …Греки это давно поняли. И я тебе больше скажу, Тутик: если ты только радуешься в любви, то любовь твоя длится очень недолго. Страдающая же любовь — вечна, как боги, как мир под солнцем и солнце над миром».

Когда Секст Помпей попросил его написать стихи и Феникс сочинил их для нового Юлиного фаворита, во время одной из прогулок, когда мы бродили вдвоем у дальних садов возле Еврипа, Феникс, как это с ним теперь часто случалось, вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, прочел мне отрывок из ранней сатиры Горация, вот этот:

Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков
В милой подруге…
Если б так заблуждались и в дружбе, сама добродетель
Верно почтила б тогда заблужденье подобное в друге

…

А вслед за этим заключил, как мне показалось, тоже весьма неожиданно:

«Любовь, если она истинная и от Венеры Урании проистекает, не только ослепляет тебя. Она все прочие чувства себе подчиняет. Огненно влюбленный (его слова) человек не чувствует ни обиды, ни унижений, ни тем более ревности. Он просто не может их испытывать, потому что его любовь эти человеческие чувства сжигает или высушивает». И принялся задумчиво мне описывать, как чувства эти испаряются, как капли вина на алтаре, рассеиваются, словно весенние облака, развеиваются, будто пепел.

В январе, когда место Помпея возле Юлии занял Корнелий Сципион, Феникс поменял тему и стал рассуждать о том, что, дескать, все мы читали у поэтов — у Горация, у Тибулла и особенно у Проперция — о «рабстве любви», о «нежном иге страсти», о «жертве смиренной»…

Счастлив будет лишь тот со своей единственной милой, Кто, о свободе забыв, будет ей верным рабом… Он читал мне строчки за строчками, элегию за элегией и восклицал: «Это ведь не поэтические метафоры, Тутик! Это — истина, жизнь и путь для влюбленного человека. Рабство, в котором ты обретаешь истинную свободу! Страдание, которое ты переживаешь как наивысшее блаженство! Яд, сладкий и благоуханный, которым ты упиваешься и не можешь напиться… Если ты этого не понимаешь, то, значит, ты никогда не испытывал настоящей любви! Ты похоть познал, а не страсть… Как, помнишь, у грека Платона? — жалкие смертные люди сидят на дне болота, в темной пещере и видят лишь тени вещей, скользящие по мрачным, сырым стенам… Подлинного мира они видеть не могут, ибо, грязные и несчастные, сидят к нему спиной!».

Он, Феникс, высокопарно выражался. И изнутри весь светился –

Так пылает плетень от факела, если прохожий
Слишком приблизит его иль под самое утро забудет, —
Так обратился и он весь в пламя, лицо полыхает

…

Мне показалось, что друг мой сошел с ума. Но он, наверно, предчувствовал и предвкушал то, что его ожидало…