Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Тиберий не докучал Юлии. Недели две он терпеливо выжидал, когда жена его оправится от горестного потрясения и к нему переменится. Но Юлия не переменялась. Холод ее становился все более демонстративным.

Тогда муж попробовал объясниться с женой. Он делал это несколько раз и раз от разу все более нежно и настойчиво.

В первый раз, когда Тиберий призывал ее облегчить душу и поделиться с мужем своей печалью, Юлия ни слова ему не ответила, смотрела в сторону и не уходила только потому, что Тиберий держал ее за руку, гладя и поднося к губам для осторожных поцелуев. Результатом этого разговора — вернее, первого утешительного монолога Тиберия — было то, что Юлия стала часто покидать свой новый дом в Каринах и отправлялась в дом Августа и Ливии, где жили и воспитывались ее старшие сыновья, десятилетний Гай и девятилетний Луций. Большую часть времени она теперь проводила с ними: присутствовала на их занятиях с учителями, играла и гуляла с мальчиками, следила за тем, какую еду для них готовят, какие одежды им шьют, и часто сама пряла, ткала и шила. К мужу домой возвращалась поздно и тут же ложилась спать на своей половине.

Тиберий тогда предпринял вторую попытку. Тоже был монолог. Муж, заглядывая жене в глаза, предлагал ей на некоторое время, пока не утихнет скорбь, уехать из Рима: в Кампанию, где у него были владения, или на север, в Этрурию, или на Ильву. И в этот раз он не держал Юлию за руку, потому что она не делала попыток уйти, а молча смотрела на мужа, задумчиво разглядывая его мощный прямоугольный подбородок, его медузообразные губы, его красивые, чуть выпуклые карие глаза. Ни слова на предложения не ответила, но взяла мужнину ладонь, его широкую и сильную руку воина, которой он мог раздавить цельное яблоко, — медленно поднесла его руку к своим губам, как будто хотела поцеловать, но не поцеловала, а, поморщившись, отбросила от себя… Результатом этой второй попытки стало то, что Юлия, которая раньше, бывая в каринском доме, уделяла внимание не только своим собственным детям — Юлии Младшей, Агриппине и Постуму, — но и пасынку своему, Друзу Младшему, рожденному от Випсании Агриппины, дочери Марка Агриппы, — отныне она этого пятилетнего мальчика перестала замечать точно так же, как его отца и своего мужа, Тиберия Клавдия; в их доме живя, их не видела, не слышала и отворачивалась, когда они к ней обращались.

И тогда Тиберий не выдержал. С утроенной нежностью во взгляде и в голосе спросил напрямик: «За что ты нас мучаешь, дорогая моя жена? Почему так упорно нас отвергаешь? В чем мы-то перед тобой виноваты?»

А Юлия улыбнулась ему в ответ и впервые ответила:

«В чем ты виноват? Ты убил нашего ребенка, моего маленького солнечного мальчика».

«Я?! Убил?!» — изумленно воскликнул Тиберий.

«Да, ты, — тихо и ласково отвечала ему Юлия. — Ты назвал его Тиберием. И это имя оказалось для него несчастным. Ты увез его из Рима в Аквилею. И он там задохнулся от твоих сосен».

Тиберий чуть ли не с ужасом смотрел на свою жену. А потом, совладав с собой, напомнил ей, что это она, Юлия, предложила как имя для младенца, так и переезд в Аквилею.

А Юлия еще нежнее и улыбчивее глянула на мужа и ответила:

«Ну, как с тобой разговаривать? Ты ведь всегда прав и всё знаешь лучше других. Люди и даже боги иногда ошибаются. Но только не вы с твоей матерью. Вы всегда уверены в своей правоте».

Сказала и ушла. А Тиберий отправился к Ливии.

О чем они долго беседовали, уединившись в личных покоях супруги великого Августа, Вардий не знал. Но дней через десять после их встречи принцепс пригласил Тиберия на прогулку и между прочим сообщил ему, что военные действия в Паннонии протекают не слишком удачно для римских легионов и он, Август, нет, ни в коем случае, не приказывает, а просит своего пасынка возглавить паннонские войска и поправить положение.

«А Юлия? Как я ее брошу в ее горе?» — осторожно спросил Тиберий.

«Юлия из тех людей, которые предпочитают бороться со своим горем в одиночестве. Мы с ней в этом похожи, — ответил Август и добавил, улыбнувшись той самой ласковой и чуть насмешливой улыбкой, которую Тиберий недавно видел на губах своей жены: — Траур закончится и всё образумится. А ты тем временем образумишь Паннонию».

Через несколько дней Тиберий отправился в Брундизий, а оттуда — в Иллирию.

Вот что рассказал мне Гней Эдий Вардий на втором шаге наших лошадей.

На третьей перемене аллюра я снова сам подъехал к Вардию, и тот мне уже охотнее стал рассказывать: