Бедолаги

Такси снова загудело, господин вежливо склонил голову, махнул рукой водителю и пошел дальше. Остальные продолжали толкаться, головы, головы, над ними раскрытые зонты. Вход в парк еще открыт, Джим нащупал в кармане пластиковый пакетик, полицейский автомобиль замедлил скорость, включился синий маячок, но Джим уже невидим, он растворился в сумеречном парке, где лишь немногочисленные бегуны трусят по дорожкам. «Весна, — подумалось Джиму, — а Мэй считала, что смерть всегда достойна, ведь так или иначе тебя похоронят. Даже если, позор какой, никто не пойдет за гробом с цветами в руке, никто не произнесет траурную речь». Она слишком часто говорила о смерти. Хисхам ей бы понравился со своими вежливыми манерами, а Джима она бы высмеяла за недоверчивость, вечную его недоверчивость. Джиму чуть не показалось, что она ждет его дома. Вообразить такое можно, дело нехитрое. Она была рассеянна, всегда приходилось ее как-то встряхнуть, чтобы понять — то ли напилась, то ли обкурилась, то ли просто невнимательна, как обычно. Нипочем у нее не поймешь. Лицо чистое, без всякого выражения, будто вырезано ножницами из фотографии или кинокадра, будто никто ей не нужен, ни он, ни она сама, ни Элберт. Никто. «Если ты среди проигравших, тебе уже нечего искать», — повторяла она, и тогда Джиму хотелось встряхнуть ее изо всех сил. Как сгинула, как растворилась на его глазах… Она сильно исхудала, а вначале была стройная, словно девочка, с округлыми детскими коленками, локтями. Удивлялась, что он не выходит один. «Без тебя не пойду, — так он говорил, — без тебя не пойду никуда». Иногда надевала его майку, а больше ничего, так она носила и свои свитерки — без белья, без лифчика, на голое тело, мягкие такие свитерки, голубые или красные. «Куплю тебе, что захочешь», — предлагал он, но ей ничего не хотелось, ни юбки, ни платья. Редко они выходили вместе, рука об руку, или она позволяла обнять ее за плечи. Бывало, Джим уговорит ее выйти на улицу, и она суматошно начинает искать куртку или плащ, даже если тепло. Как-то она сказала, что ей неведомы страх, осторожность; открыла рот и захохотала. Пришлось трясти ее за плечи, чтобы унять этот хохот. Лицо исказилось, руки раскинуты в стороны. Успокоила ее только пощечина. Ее вообще приходилось успокаивать: она ему не верила. В том вся и дрянь. Не верила, что он ее любит и все будет хорошо. Бен за ней ухлестывал, приносил таблетки. Бен обнимал ее за талию. Как унизительно их выслеживать и ревновать. А потом она исчезла. «Джим, Джим, — убеждал его Элберт, — какое полиции дело? Теперь, через год? Или ты думаешь, Мэй заявила в полицию, на тебя донесла?» И ржал. Верно, этот листок с фотографией и текстом смастерил Бен. Но суть в том, что у Элберта или у Бена была фотография, а у него самого — нет. Может, она ждет его дома, по крайней мере, Джим пытался так думать. Нехитрое дело, но какая боль. Он цеплялся за свои мысли, всякое придумывал, может — из-за квартиры, ставшей ему родным домом, да еще и с палисадником.

Миновав без остановки сутолоку рынка Кэмден — Лок, Джим добрался до дому, открыл дверь и запер ее за собой. Чуть позже мимо прошел Дэйв, нарочито отвернувшись и очень медленно. Потом появилась парочка из дома 49, наверное, шли к метро. Но за руки не держались.

21

Она лежала на полу, стараясь удерживать вдох, пока не пришла Полли и не начала к ней ласкаться. Если она вот так вдыхает, удерживает вдох и не смеется, то слышит пыль, каждое легкое движение, каждую отдельную пылинку, когда они легко опускаются к ней на лицо, на живот, даже на раскрытую ладонь, хотя видны не так хорошо, как против света, в солнечном луче, где все движется, танцует, кружится. Дэйв ей показывал, говорил: «Их бесчисленное множество, ни один человек не сосчитает. Понимаешь?»

Вот чему можно научиться, Дэйв сумел ей все разъяснить. Про отдельные пылинки, слишком мелкие для человеческого глаза. «Но это ничего не значит, — растолковывал Дэйв, — не важно, что они мелкие. Пусть мелкие, но по-своему совершенные, как твои руки и ноги или как любой младенец: он крохотный, но не меньше тебя и меня, понятно или нет?» Значит, не стоит беспокоиться, что Сара не растет и что ей нельзя в школу. Когда она такое говорила, Дэйв закатывал глаза: «Однажды они до него доберутся, то есть до отца, и тогда за тобой придут из школы. Им не важно, какого ты роста». И еще говорил, что любая пылинка совершенна и прекрасна, даже если ее простым взглядом не различишь. «Только посмотри, — продолжал он, — как пылинки танцуют». Когда она одна, у нее есть не только Полли и кукла, но еще и все — все пылинки, каждая — маленькая девочка с изумительными длинными волосами, принцессы как на подбор, играют друг с другом, а если на Сару не обращают внимания, так только оттого, что она слишком велика.