Бедолаги

А ее тошнило, но недолго. Якоб выпил за ее здоровье, она тоже быстро осушила бокал, Элистер немедленно его наполнил. И тут оба встали, подошли к ней — прямые, стройные, уверенные. Якоб обернулся к Элистеру, Изабель заметила, как они переглядываются, почувствовала их руки на спине, рука Якоба гладит по волосам, по лбу, скользит по лицу, в шутку прикрывая ей глаза, другая рука ощупывает попку, суется между ягодицами, насколько позволяют трусики, и как будет приятно, когда эта рука двинется выше, найдет резиночку и повозится у «молнии», это точно Элистер, и рот у нее открыт, и голова не кружится, сознание ясное, хотя чей-то большой палец пролез между губами, и самой хочется закрыть глаза, и кто-то дышит в ухо, дует в ухо, это точно Якоб, стоит только открыть глаза, как все замрут, но рано, рано, еще минутку. Изабель затаила дыхание, чей-то язык лижет ее ухо, это Якоб, а раз это Якоб, то, значит, это Элистер встал на колени и тычется головой между ляжками, что-то она слышит, чувствует какое-то движение — видно, рука Якоба водит по голове Элистера, ага, наконец она увидит их обоих голыми, скорее бы, ей не терпится. Но никто не тронул ее грудь, и язык уже не лезет в ухо, чьи-то пальцы на затылке, но это щекотно — и больше ничего, кто-то все испортил, всех предал. Только поверить не хочется, и она плотно прикрывает веки, потягивается, предлагая желающим свое тело, но возбуждение спадает, и рука рефлекторно натягивает трусики, хотя там и другая рука — это Элистер, и ее как током ударяет его гнев, ногти впиваются в его запястье, а он пихает ее руку в трусики, и вот она — срамная влажность, и, забыв про хватку, про гнев, она щупает мягкую кожу, тонкую и старую, будто это не она сама, а старуха, старухино тело, возбуждающее не желание, а сочувствие. Кто-то потянул ее руку вверх, это Якоб, он-то все и испортил. Добился позора, и Элистер как чужой, и она против этого бессильна. Якоб взял ее на руки, отнес наверх, сама она и вправду идти не могла, уложил в постель, прикрыл одеялом, не раздевая. Рука у нее все там же, между ног, а глаза закрыты. Слышала шаги, тихие переговоры, оба еще внизу — может, целуются? Изабель лежала на кровати, понимая, что унижение стало отныне частью ее тела.

Потом ее вырвало. «Немножко соберись, и ты всегда добежишь до ванной» — так ее наставляла мама. Якоб об этом не узнает. Но не потому, что крепко спит, а потому, что лег спать внизу, в ее кабинете. Утром, правда, он поднялся в спальню, на коленях встал у кровати, погладил ее — вроде как спящую, она же притворилась спящей, чтобы он подумал: ничего не случилось. И тем самым затянула петлю на собственной шее. Надо было высунуть из-под одеяла руку, надо было привлечь его к себе, затащить в постель, любовь немедленно — и вот оно, примирение.

Он ушел, и Изабель, лежа в кровати, прислушивалась к шуму дождя. Даже сквозь закрытые окна холод проникал в дом. Правда, около одиннадцати из-за туч вышло солнце. Изабель вынесла на помойку две пустые бутылки и одну початую, было по — прежнему холодно. У соседнего дома остановилась машина, но Изабель заметила это только тогда, когда хлопнула дверца, когда к дому потопал неуклюжий дядька, тупо глядя на дверь, когда белокурая женщина вышла из машины и что-то прокричала хрипловатым голосом. Эта женщина в зеленых спортивных брюках и розовой водолазке была, наверное, когда-то хороша собой; по возрасту она не старше Изабель.

— Отчего эта дурища не открывает? — рыкнул дядька.

— Шел бы ты в задницу, — последовал ответ.

Улица, промытая дождем, сверкала. Изабель не пошла в душ, не переоделась со вчерашнего дня. Элистер ушел когда-то ночью, ясно, что он, как и Якоб, давно уже в конторе и занят чем-то — чем-то далеко не новым, но что на свете ново? И ничего в этом хорошего нет, разве она такого себе желала? И Изабель внезапно ощутила острую тоску по Берлину. Унижение, испытанное и прочувствованное ею в последние дни, не ушло. Она старалась об этом не думать, но волей-неволей спрашивала себя, когда же вернулись родители Сары, вчера вечером или только сейчас?