Бег по краю

Спекшимся в камень кулаком заехала даме в грудь, схватила за ворот, выглядывающий из-под свитера рубашки, услышав, как весело, будто горох, поскакали на пол пуговицы. Толкнула эту тушу всей скопившейся в ней ненавистью, пнула в толстый зад, перетянутый расползающимися по швам штанами, и захлопнула дверь, в изнеможении осев кулем на пол прямо под дверью. Привалилась щекой к холодной стене, чувствуя ее шершавость, напомнившую ей небритую щеку Андрея. Только щека у того была всегда теплая… И заплакала. Размазывала слезы по горевшему лицу, пытаясь его охладить, слизывала слезы языком с губ, чувствуя их морской вкус. Легла на пол, щекой на линолеум. Линолеум был гладкий и нежный, будто детская кожа. Только опять холодный.

112

Лидия Андреевна сидела в первом ряду напротив скамьи подсудимых. Посмотрела на лица убийц ее мальчика. Совсем недавно еще были дети… Трое молодых людей, совсем не уголовного вида, с серыми землистыми помятыми лицами, похожими на оберточную бумагу, в которую заворачивают в десятый раз один и тот же уменьшающийся батон колбасы, и воспаленными красными глазами, будто они долго ныряли и вглядывались в подводную жизнь.

Главному зачинщику было лет тридцать. Это был упитанный крепыш, стоящий на земле широко расставленными ногами. Маленькие кротовьи глазки испуганно бегали по залу, точно метались в поисках черного туннеля, в который можно было спрятаться от дневного света. Другой убийца казался совсем мальчиком, тщедушным и сутулым, с цыплячьей шеей, вылезавшей из ворота майки, будто подснежник из зеленого ворота чашелистика; с сальными слипшимися прядями волос, словно смоченными водой и расчесанными редкой расческой; с рябым лицом со следами воспалившихся угрей, похожих на незрелые ягоды калины; с мясистыми губами, складывающимися в нервно подрагивающую складку. Он был весь будто на шарнирах, не мог устоять на месте ни минуты, болтался, словно пугало, раскачиваемое ветром. Третий выглядел совершенно непримечательно: серая мышь, мимо которой проходишь в толпе, не замечая ее и не запоминая. Лицо его немного смахивало на мордочку хорька. Те же ровные острые мелкие зубки и мечущийся взгляд. Щеки у этого хорька, единственного из троих, горели лихорадочным румянцем, похожим на чахоточный. Одеты все трое были в майки, щедро расписанные какими-то рожами. Первый был в красной, второй – в черной, напомнившей Лидии Андреевне пиратский наряд, третий – в серой, наподобие толстовки.

Она видела и бескровные заплаканные лица их матерей, что теперь больше всего на свете боялись лишиться своих детей, не понимая, что давно уже потеряли их: они незаметно для своих родителей перестали быть людьми, и их стоило бояться даже им, собственным матерям. Она ужаснулась, как так можно хотеть, чтобы такие дети оставались рядом с ними! Это же просто страшно! Вынашивать, дрожа за каждое свое резкое движение, рожать в муках, не досыпать ночей, баюкая орущее дитя, умиляться первому сказанному и прочитанному по слогам слову, растить с уверенностью в своей обеспеченной заботой старости, а потом обнаружить рядом с собой волчонка-оборотня. И продолжать делать все, чтобы удержать свое чадо при себе, не пугаясь того, что оно утянет за собой в пропасть…

Зачинщик отвечал на вопросы судьи бесстрастным голосом электронного диктора, читающего не понимаемый им текст, без выражения его смысла и интонации. Второй подсудимый, мать которого она уже видела у себя, нервничал и все время запинался, будто прокручивали исцарапанный где-то диск. Его пальцы все время делали неопределенные танцующие движения, точно играли на каком-то невидимом струнном инструменте. Этот в своих показаниях путался и все время через плечо озирался на старшего. Третий мычал, выдавливал из себя утробные звуки, напоминающие что-то похожее на «угу» или «неа» и смотрел на мать, еще очень молодую, коротко стриженную женщину в джинсах, размалеванную и наманикюренную, на вид смахивающую на подростка, ободряюще ему кивающую после каждого его мычания. Лидия Андреевна узнала потом, что муж и отец мычащего ушел из семьи и завербовался на север, как только узнал про сына. На суде его не было, и знать ничего о своем поскребыше он не желал.