Бег по краю

Думала о том, что вот эта страшная бабушка тоже когда-то была девчушкой, перед которой вся жизнь лежала раскатанной скатертью и казалась бесконечной, будто бескрайние российские просторы. А пролетела, как брошенный мячик в детской игре. И не поймали, и обратно не кинули… Пролетела мимо протянутых рук в кусты колючего шиповника, растущего средь зарослей чертополоха под забором. Да еще волосатая крапива выросла, как страж на пути, ощерилась всеми зубьями своих листьев. И не сунешься. Девчушка кого-то страстно любила, выходила замуж, в муках рожала детей, строила дом и выращивала огород, постепенно превращаясь в дебелую бесформенную тетку, все меньше обращающую на себя внимание, но чей молодой лик все явственнее проступал в ее детях и внуках. Да, она умерла, но оставила частичку себя в них. И в этом была мудрость жизни и ее жестокость. Словно выполотый никчемный сорняк проявлял свою живучесть и продолжал буйно куститься молодыми побегами. И все же была для Василисы какая-то пока еще не понятая чудовищная несправедливость в том, что вот человек жил, карабкался по осыпающемуся склону вверх, год от года слабея от долгого и изматывающего маршрута, но вырастил детей, создал уютный дом, в котором для него рано или поздно не оказывается места.

Она спрашивала себя, почему люди боятся даже любимого человека, перешагнувшего последнюю черту, и торопятся вынести поскорей даже самого любимого покойника из дома?

Она подумала тогда, что не хочет стареть, превращаясь в такое же печеное яблоко, чтобы потом навсегда исчезнуть с лица земли, хотя и оставив себя в детях и делах. Она не хочет, чтобы по небу плыли только что вылупившиеся пушистые лебедята облаков без нее. Она не хочет, чтобы кто-то без нее утопал по пояс в некошеной траве, запутавшись в сетях вьюнка, нежно оплетающего розовые шапки клевера, из которых можно было выдергивать соцветия по одному и высасывать их сладостный сок, осыпая руки желтой пыльцой, будто сухим колером.

32

В тот вечер они опять разругались. Василиса сказала, что идет в кино на последний сеанс. Лидию Андреевну захлестнула налетевшая, будто штормовой ветер, ярость. Она сама не могла ясно назвать ее причину. Просто она представила, что ее девочка будет сидеть в обнимку в кинозале со своим никчемным новоявленным приятелем Илюшей, способным выдувать лишь мыльные пузыри и радостно подпрыгивать, видя их переливы… Он и провожать-то домой ее не пойдет, так как боится опоздать на последний автобус, уходящий в пригород, что почти город, но рядом с кладбищем, ощерившимся многочисленными мачтами вросших в ил суденышек. И ее девочка побежит одна по пустым и темным улицам… Нет, сначала он будет важно сопеть и гладить ее круглые коленки, потом положит свою грязную руку на ее грудку, а после, прежде чем вскочить в свой пригородный автобус, попытается измазать ее слюнями, в которых наверняка живет какая-нибудь гадость.

К тому же она сама же не была в кино очень давно. И ничего. В конце концов, она могла бы составить дочери компанию…

Ярость была огромная, страшная, накрывающая с головой мутной волной, захлестывающая лодку через борт и мотающая ее из стороны в сторону, заваливая то на один бок, то на другой, грозя перевернуть…

Теперь Лидия Андреевна уже и не помнит, какими словами она обзывала дочь и что ей кричала, только Василиса все равно нарочито хлопнула дверью, будто проводница задраила вход в вагон, уносящий дочь в неизвестном направлении…

Потом Лидия Андреевна разглядывала пять сизых синяков с лиловым отливом на предплечье дочери, напоминающих отпечатки пальцев на тетрадке первоклассника… Сначала она даже хотела ужаснуться, решив, что это сделал Илья, но потом поняла, что он ни при чем… Она даже вспомнила это ощущение нежной юношеской кожи, сжимаемой побелевшими от напряжения пальцами, пытающимися ее отжать, как белье. Ей страшно захотелось отогнать от себя эту всплывшую рыбину-картину, стукнуть старым веслом по вынырнувшей голове… Впрочем, это было уже не в первый раз и вполне привычно. Грозу ведь не вспоминают, а дышат посвежевшим озоновым воздухом, радуясь умытой листве и воспрянувшей, потянувшейся к небу траве…

Часов в одиннадцать дочь вернулась, мышью скользнула в свою комнату, долго там шуршала и не выходила в ванную. Лидия Андреевна слышала, как та наконец из нее выскользнула, но ярость уже ушла, и она просто не желала с дочерью разговаривать… Да и Андрей раздраженно подал голос:

– Оставь ее в покое и не затевай на ночь глядя скандал. Завтра рано вставать. Бессонная ночь никому не нужна.