Бег по краю

Всю неделю Лидия Андреевна ходила на работу с давлением, чувствуя, что ее шатает, и она, будто скользит по накатанному льду. В ушах противно пищали комары и жужжали шершни, солнце застилало туманом, похожим на дым от большого пожара, в который набилась мошкара. Тошнота подкатывала к горлу, вызывая у Лидии Андреевны единственное желание – растянуться на кровати и провалиться в сон. Лидии Андреевне было так плохо, что она отпросилась у начальства и поехала домой. Открыла входную дверь – и увидела женские туфли на гвоздиках и бирюзовую курточку на вешалке. Сунув ноги в стоптанные тапки, прошаркала мимо комнаты сына, дверь в которую была плотно закрыта, – и услышала стоны, происхождение которых ее просто потрясло. На подгибающихся ногах проковыляла к своей комнате и рухнула на кровать, не разбирая ее и не раздеваясь… Комната крутилась, точно она скакала на лошадке по кругу на карусели. Она крепко вцеплялась в металлическую гриву, леденящую и без того окоченевшие пальцы, и думала: «Лишь бы не упасть». Стоны, перешедшие в душераздирающие крики, играли ее головой, будто боксерской грушей. Она металась по подушке, чувствуя, что внутри ее поднимается удушливой волной ярость, налетевшая, как смерч, черным облаком, приближавшимся стремительно и неотвратимо, грозя поднять дом над землей, сначала снеся с него крышу. Холодные капли, словно слезы, катились по вискам, вся она была будто куча выжатого белья, что небрежно бросили в таз в душной ванной, наполненной горячим паром. Она хотела встать и войти в комнату сына, своим криком прекратив звериные игры, но ноги сделались поролоновыми, сохраняющими свою белизну и форму, но совсем не способными перенести ее в другую комнату.

– Прекратите: – закричала она. – Вы теперь меня доконать решили?

За стеной наступила внезапно тишина, закладывающая уши, как при морской качке. Стоны от выстрела ее голоса будто сорвались в бездонную пропасть. И теперь равнодушное море каталось по песку, словно кошка, нализавшаяся валерьянки. Сквозь рокот моря в ушах она слышала, как разгруженным танкером стукнула входная дверь, – и дальше она осталась одна наедине с бескрайностью ртутно поблескивающего моря ее снов.

Накатившей волной море накрыло ее с головой – и она поплыла среди коралловых рифов, среди которых то там, то здесь, как из лабиринта, возникали призрачные русалки, бьющие ее исподтишка по щекам мокрым хвостом с жесткими прутьями плавников…

Наутро ей полегчало – и она снова ушла на работу. Однако ей не работалось совсем. В мутной голове, затуманенной ревностью, все висел женский крик, крик распятой женщины, которую острыми клювами щипали птицы. Василисино лицо и лицо Андрея скрылись, отступили в ночь, где злобно горели слабые огни, похожие на волчьи глаза, стерегущие крик чужой женщины.

Зародившаяся неприязнь росла, словно раковая опухоль, грозя убить ту теплоту отношений матери и сына, что ставила на Грише клеймо «маменькиного сынка». Что делать – она не знала. Не выдержав, поделилась своей бедой со старой приятельницей, с которой они вместе начинали работу на предприятии. Подруга пожала плечами и сказала:

– Он вырос. Пусть попробует содержать семью и о ней заботиться. Тогда, может, дурь быстро выветрится из его головы.

Нет. Отпустить от себя сына она не могла… Тем более что совсем не видела в девушке пару своему мальчику. Ненависть снова, будто вода в перекрытом шлюзе, медленно поднималась в ней, чтобы рвануть через край.

Лидия Андреевна еле дожила до конца рабочего дня, когда она сможет бросить сыну в лицо, что не потерпит, чтобы он превращал дом в бордель. Она не помнит совсем, что она несла, помнит только, что была разбита любимая чашка Андрея и сын покорно подметал разлетевшиеся по комнате осколки… Это потом она обнаружит на его руке синяк и будет украдкой изучать это чернильное пятно, выцветающее в желтизну по краям, и думать: Маша это или она? Она ведь, как ни странно, хорошо помнит нежность складки кожи, закручиваемой ею, словно крышка на пузырьке с корвалолом.

91

То что мать не хочет принимать то, что у него появилась подруга, мучило Гришу.

В то же время в глубине души он понимал, что Маша – женщина не на всю жизнь. Точно вокруг кусочка отбитой матерью эмали прорастала ржавчина, замутняя «чудное видение». Он замечал у Марии все больше недостатков. Ему неприятен был сигаретный запах, исходивший от нее, и то, что она небрежно могла стряхнуть пепел на ковер, потушить окурок о землю в цветочном горшке, выкинуть сигарету в форточку. Будто звонок телефона в опере, резали его слух все те вульгарные и матерные словечки, что его подруга вставляла к месту и не к месту. Ему скучно было слушать, как она начинает пересказывать какой-то пустейший фильм, что он не стал бы смотреть никогда. Ему было обидно, что она совсем не внимает его рассказам об университетских занятиях, а тотчас, как он только начинал что-то такое ей рассказывать из студенческой жизни, словно белка перепрыгивала на другую ветку, сплевывая ему на голову шелуху от разгрызенных орешков из жизни ее подруг.