Бегемот. Структура и практика национал-социализма 1933 - 1944 гг.

Реакционеры находили в коммунистической партии удобного козла отпущения не только в атаках на коммунистов и марксистов, но и на любые либеральные и демократические группы. Демократия, либерализм, социализм и коммунизм были для национал-социалистов (и итальянских фашистов) ветвями одного и того же дерева. Каждый закон, нацеленный, как предполагалось, против и коммунистов, и национал-социалистов, неизменно оборачивался против социалистической партии и левых в целом, но редко против правых.

Политика самой коммунистической партии была поразительно двойственной. С одной стороны, она давала рабочим в достаточной мере критическую способность проникать в суть действия экономической системы и таким образом оставляла им мало веры в безопасность, обещанную либерализмом, демократией и реформизмом. Она довольно рано раскрыла им глаза на переходный и полностью фиктивный характер постинфляционного бума. Пятый Всемирный конгресс Коминтерна объявил 9 июня 1924 г., что капитализм был в стадии острого кризиса. Хотя такой анализ был преждевременным и, как следствие, «левацкая» тактика коммунистической партии была полностью ошибочной, все это предотвращало самодовольство, развивавшееся среди социалистов, которые видели в буме, финансируемом зарубежными займами, решение всех экономических проблем и которые считали каждого мэра или городского казначея из социал-демократов финансовым волшебником, если ему удавалось обеспечить ссуду из Соединенных Штатов. Даже на самом пике бума коммунистические лидеры предсказывали, что мир ожидала суровая депрессия, и их партия, таким образом, обладала иммунитетом от опасностей реформистского оптимизма.

С другой стороны, достоверные стороны коммунистического анализа были более чем уравновешены глубоко отсталым характером их политики и тактики: распространением принципа вождизма внутри партии и разрушением партийной демократии вслед за полной зависимостью политики от русской коммунистической партии; сильным преобладанием революционной синдикалистской тактики; национал-большевистской линией; доктриной социального фашизма; лозунгом Volksrevolution; наконец, частыми изменениями партийной линии.

Один потенциальный союзник, партия католического центра, оказался совершенно ненадежным. При Эрцбергере и какое-то время при Иосифе Вирте она представляла самое вдохновенное руководство, какое только знала республика. Вместе с ростом реакции правое крыло тем не менее становилось все более и более преобладающим в партии в лице Брюнинга как образцового представителя умеренных консерваторов и Папена из реакционной части. Из числа других партий демократическая партия исчезла с политической сцены, и многочисленные отколовшиеся группы пытались занять ее место как выразителя интересов среднего класса. Домовладельцы, ремесленники, мелкие крестьяне формировали свои собственные партии; политическое движение организовали оценщики имущества. Все они сумели обрести некоторую политическую форму, потому что система пропорционального представительства разрешала каждому сектантскому движению иметь голос и предотвращала формирование твердого большинства.

5. Контрреволюция

В тот же день, когда в 1918 г. вспыхнула революция, начала организовываться и контрреволюционная партия. Она испробовала множество форм и лозунгов, но вскоре усвоила, что могла бы прийти к власти только с помощью государственной машины, но никогда вопреки ей. Капповский путч 1920 г. и путч Гитлера 1923 г. это доказали.

В центре контрреволюции стояла судебная власть. В отличие от административных актов, которые основывались на доводах удобства и целесообразности, судебные решения основываются на законе, то есть на правильном и неправильном, и они всегда оказываются в центре внимания публики. Закон является, возможно, самым разрушительным из всех орудий в политической борьбе именно в силу того ореола, который окружает понятия права и справедливости. «Право, — говорил Хокинг, — это в психологическом отношении такое требование, нарушение которого встречают с более глубоким негодованием, чем нанесение вреда, которое можно возместить, с негодованием, способным пробудить страсть, ради которой люди будут рисковать жизнью и собственностью, чего они никогда не делали бы ради целесообразности».[63] Когда правосудие становится «политическим», оно порождает ненависть и отчаяние среди тех, кого оно избирает для нападок. Те, к кому оно относится благосклонно, с другой стороны, приобретают глубокое презрение к самой ценности правосудия; они знают, что оно может быть куплено сильным. Как механизм для усиления одной политической группы за счет других, для устранения врагов и помощи политическим союзникам, закон угрожает тем фундаментальным убеждениям, на которых основывается традиция нашей цивилизации.