Беглец

Юрке было все равно, работает Юлия Ивановна или нет. Какое ему дело? Вещи? Так что ж вещи? Хорошо бы иметь такую палатку, например, и жить в ней все лето на бугре или у самого моря. Она такая яркая и веселая, что даже в пасмурную погоду в ней кажется, что на дворе солнце. А вот плитка уже ни к чему. Конечно, она лучше, чем вонючий керогаз, так это пока баллончики полные, а газ кончится - ехать в Москву заряжать? Ее и не продать никому, так и будет валяться. Деньги, это да, деньги бы хорошо иметь. Можно было бы каждое воскресенье ездить в город смотреть кино и есть мороженое. Деньги у Юрки бывают только тогда, когда мамка посылает в магазин в Ломовку или Гроховку и он мотает туда на велосипед де. Мамка знает все цены, и сдачу приходится отдавать до копейки - дома каждая на счету. Нет, ни деньги, ни такие вещи Юрке не светят, нечего о них думать и зря расстраиваться. Юрка и не расстраивался. Он не завистливый - есть так есть, нет так нету, и фиг с ним...

Думал он о другом. Мамка часто говорила, что это не жизнь, а несчастье, бывают же счастливые люди, а она вот несчастная, ругаясь с папкой, кричала, чтобы он подумал о несчастных детях... Юрка раздумывал, почему они несчастные, не мог понять и только пожимал плечами. Конечно, случались неприятности в школе, попадало от мамки или папки. Ну так что? Тоже несчастье, подумаешь... Нет, Юрка вовсе не чувствовал себя несчастным. Досаждало ему только одно: он начал стесняться. Раньше этого как-то не было, или он не замечал, а теперь стал замечать и стеснялся все больше. Когда он был один или с ребятами, он камешком мог попасть в кирпич за двадцать шагов, прыгал с крыши и никогда не ушибался, ничего не ронял, все делал ловко и быстро, а при других становился неловким и неуклюжим, спотыкался и все ронял, ходил, как спутанная лошадь, руки и ноги делались большими, нескладными, их некуда было девать, он старался держаться свободнее, развязнее, от этого получалось еще хуже, и его начинали ругать, а он улыбался. Не потому, что ему было смешно, а потому, что очень стеснялся, но другие этого не понимали и ругали его еще больше. И для полного счастья ему не хватало только одного - чтобы исчезла эта скованность и он держался уверенно и свободно, ну, например, как папка...

Раньше он всегда хотел быть похожим на папку. Нет, не во всем. Папка любит выпить, а когда выпьет, начинает ко всем придираться, ругается стыдными словами и, чуть что, дерется, а потом валится спать, стонет, кричит и хрипит во сне, булькает и захлебывается, будто тонет или его режут, и так страшно, что лучше бы уж не спал, а ругался. А после этого дня два совсем больной. Зато, когда трезвый, он лучше всех. Во всем разбирается, все знает, бывал в разных городах, а в Евпатории даже жил, умеет здороваться, как никто другой, и рассказывать разные истории, рисует красивые картинки, и усы у него, каких нет ни у кого. Правда, дед как-то сказал:

- Ты б, Лександра, отпустил усы как усы, али вовсе сбрил. А то, как черные сопли под носом...

Пускай дед говорит что хочет, Юрке папкины усы нравились: две коротко подстриженные черные полосочки от ноздрей вниз. Юрка даже попробовал и себе подрисовать углем такие, но получилось смешно, тогда он нарисовал еще смешнее - через все щеки. Славка увидел и тоже намалевал себе усы, и Митька тоже, а потом пришла мать, им влетело, а больше всего, конечно, Юрке.