Беглец из рая

Впрочем, как свидетельствует мировая литература, «зверь в душе» нередко таится в любом человеке – независимо от его желаний, наклонностей и национальной принадлежности. Темное начало это может подавляться силой воли и этической составляющей, но – прорывается наружу в самых неожиданных проявлениях. Об этом – истории преступления и наказания с античных времен до Достоевского и далее, в кровавый ХХ век. Об этом – напряженные размышления современных художников. У Личутина острее всего мотив зверя звучит в «Беглеце из рая». Но появляется и ранее, сопрягаясь с образом реального зверя в сценах охоты на медведя в «Расколе», которым свойственна своя эстетика и свое мироощущение. Все это не только побуждает пристальнее вдуматься в философию современного романа, но – обратиться к истокам в русской классике.

Еще автор «Преступления и наказания», обращаясь к природе русской души, отмечал ее крайнюю противоречивость. «Достоевский утверждал, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души носит другой образ – образ Христов – и, когда придет время, покажет Его въявь всем народам, и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнит всечеловеческую задачу» (В. Соловьев). Подобную противоречивость подчеркивал и Н. Бердяев, говоря о постижении замысла Творца о России: об «умопостигаемом образе русского народа», который в высшей мере поляризован, есть совмещение противоположностей.

В продолжение этой философской линии, современный автор начинает свой роман о беглеце из кремлевских кущей упоминанием о «видимом зверином образе», который, однако, переместился внутрь человеческой души, словно упрятан там искони. По сути, это все то же размышление о природе зла и о первичности добра или зла в человеке: философский вопрос, над которым искони бьются лучшие умы человечества. Ответ современного нигилиста, психолога Павла Хромушина, почти лишен однозначности. Прорыв зверя в человеке ассоциируется со смертью как утратой божьей души. Дьявольское начало (зверь) – с медведем. С тем «вечным бессонным медведем», что «"шевелится" в груди, притягивает голову долу, отымает взор от пространных небес, где вздымаются ледяные горы с шапками из раскаленных угольев. Ну как тут не оступиться-то, братцы мои, как не воззвать с тоскою: "Господи, помоги и помилуй!.."».

В «Расколе» мотив медведя еще имеет реальные очертания, появляясь в сценах царской опасной потехи, «медвежьих боев»: в сценах поединка человека и медведя, где мощь лесного хозяина – под стать русскому богатырю, храброму победителю зверя. Кто этот славный богатырь? Царский стремянный Любим Ванюков, получивший прозвище Медвежья Смерть: поединок человека и зверя предстает как борьба жизни и смерти, силы и слабости.

В романе Личутина о России конца ХХ в. мотив зверя звучит сугубо в переносном плане, но от этого – еще страшнее и мучительнее. Как и, к примеру, у Пушкина в «Сне Татьяны», где героиню преследует человекоподобный «медведь», перенося ее в мир оборотней под верховенством медвежьего «кума» – Онегина, «зерно романа» здесь – «борьба двух враждующих стихий в обществе – рациональной, человеческой и иррациональной, нечеловеческой, но выступающей в человеческом облике» (А. Ванновский. Зеркало судьбы (Сон Татьяны) // Небольсин С. Пушкин и европейская традиция. М., 1999. С. 310).

Точно так же гибель несостоявшейся невесты Хромушина Марфиньки от рук случайных полюбовников предсказывается поначалу мистическими сновидениями героя, в которых отражается его восприятие любострастной «гуманитарной барышни», являющейся в подлунных грезах с русалочьим хвостом, по-кошачьи сердито волочащимся по полу. Но вот это уже не Марфинька, но – «гостья тьмы», «бесовской призрак», увенчанный «бычьей рогатой личиной с тяжелым загривком и потной курчавой шерстью с зализами на макушке» и «тяжелым звериным запахом». Почувствовав груз ночных кошмаров, будит его Марфинька уже наяву, признаваясь: «Мрак кругом, можно заблудиться… Милый, одному не выжить, не справиться, сожрут звери… Я по себе знаю, звери кругом, звериные рыла. Глаза закроешь, а кругом хари, мерзкие хари».