Беглец из рая

«Давно ли горел, метался по Москве, сжигал себя на словесных ристалищах, вербуя сторонников, перетягивал колеблющихся на свою сторону, подбрасывая в их засохшее воображение картины грядущего преображения России, и полагал, что только для бури и был рожден, но когда волнение штормовое утихло, когда море сгладилось, и вся пена осела на берег вместе с медузами и водорослями, испускающими пряный запах, оказалось, что мой безумный бег по столице и проповеди истин были воплем ослепшего человека посреди безгласной пустыни. И тогда лишь понял, как ладно, оказывается, жить взаперти, нетревожно, отгородившись от безумной гонки за славою и чинами».

Но и здесь автор избегает однозначной оценки, испытывая в какой-то мере недоверие к добровольному отшельничеству героя и собственно бегству его из «рая». Феномен Бегства, сменивший в эпоху цивилизационного слома возвышенное Скитальчество, в романе о «беглеце из рая» развертывается разными гранями. В личностно-семейном плане он относится к типу беглеца от семьи и обязательств. Вот как мать Павла-сколотыша вспоминает о его отце, напоминающем Степку из «Скитальцев»: «Бегун был… родного угла не знал, тепло не хранил, ворота всегда нараспашку». Но «рай», куда и откуда бегут герои в романе, – не только мирный родной дом, неизбывно притягивающий человека…

Концепт «рая» и русская судьба

Думается, смятенное состояние героя-«беглеца» в романе, как и пристальное авторское внимание к концепту «рая», – показатель не только возникшей в его социальном мире аномалии, но шире: утраченной мировой гармонии, равновесия в природе вещей. Ведь «ад и рай в благополучные времена находятся в человеке в равновесии, им незачем ратиться, они ведут себя так неслышно, как бы вовсе отсутствуют, даже ничем не напоминают о себе…». Культивация же нового «рая» как образа цивилизационного благополучия, находящегося где-то вверху иерархической социальной лестницы, сближает личутинских героев с драйзеровским Грифитсом и другими искателями счастья в мировой литературе. Типологическое сходство очевидно – особенно в «закадровом» сюжетном плане, который составляет движение героя вверх по социальной лестнице и падение с нее (изгнание из «рая»).

Казалось бы, герой добровольно сделал шаг к самоизоляции и, погрузившись в относительное одиночество, выбрал свою участь. Ведь идея «рая» скомпрометирована. Ведь «устроители нового порядка… обещали-то рай для всех, чем и обманули. Благодати обещали для всего народа, а оказалось, как в семнадцатом: рай и благодать лишь для своих людей, своей стаи, кагала, секты, ордена, союза заговорщиков… И я, дурень, обманулся лозунгами революционеров о земном рае… Состоялся очередной великий обман». Хотя произошло бегство из рая вовсе не добровольно, наш мизантроп вроде бы доволен таким исходом из «земного рая», только теперь понимая вкус и прелесть неспешной жизни «взаперти, нетревожно, отгородившись от безумной гонки за славою и чинами».

С другой стороны, бегство героя есть лишь внешнее перемещение в социоисторическом пространстве, смена публичного одиночества – на одиночество среди книг. А падение с иерархической лестницы, ведущей в небытие кастового «рая», замыкает добровольного отшельника в небытии домашнего «райка». Однако в минуты просветления неудачливый советник, не совладавший с открывшимися перед ним возможностями, признается себе, что «все-таки между Кремлем и квартирою в панельном доме – глубокая пропасть, и загнанное внутрь честолюбие все время давало эту разницу понять».

В «Миледи» и «Беглеце» альтернатива усматривается в счастье как преодолении одиночества. В сюжетных коллизиях раскрывается сущность Слова: быть счастливым значит соединиться со своей половиной, сделать другого человека частью себя, а себя – частью его. И здесь именно Любовь, как и, скажем, в романе другой современной писательницы, В. Галактионовой «5/4 накануне тишины», выдвигается в центр мироздания. В ней всё – проснувшаяся совесть, робко возрождающаяся вера, надежда на духовное возрождение. Здесь – сбывшиеся мечты о любви и покое вместе с родной душой. У Хромушина поначалу – с Марфинькой, после смерти матери ставшей ему бесконечно дорогим и близким человеком. Некоторое время герой действительно пребывает в «раю», на все лады повторяя это сокровенное именование счастья. «С неделю жил, как в раю. Бога молил каждый день: Господи, всемогущий, продли мне такое счастье на долгие годы. Значит, был рай-то на земле, был, пока люди не научились убивать друг друга из прихоти». Но любовная идиллия раскалывается – за ней новая гибель. «Рай» иллюзорен, сон или мечта о нем наполнена смертоносными призраками?