Беглецы. Восстание на золотых приисках (с илл.)

Как ни плотно стояли старатели, они расступились перед Диком, и он нёсся галопом, пока не достиг первых палаток на равнине. Там он остановил лошадь, соскочил с неё и стащил Шейна, ухватившись за пояс его молескиновых штанов. От неудобной езды у Шейна кружилась голова, и он стоял, держась за седло и моргая.

Поблизости в это время никого не было, так как все старатели собрались возле гостиницы. Лишь неопрятная женщина вышла из ближайшей хижины и окинула их безразличным взглядом.

— Спрячь наручники, — сказал Дик.

— Куда, к чёрту, я их спрячу, — ответил Шейн, вращая глазами. — Пусть у меня кровь отхлынет от головы, и тогда я соберусь с мыслями. Не забудь, что я ехал вниз головой и всё время боялся, как бы дорога не поднялась и не стукнула меня по башке.

Он зашатался и опёрся о Дика, затем с сожалением посмотрел на наручники.

— Куда бы мне спрятать эти проклятые штуки? В один брючный карман обе руки не засунешь, а пиджак я оставил дома. Я мог бы воздеть руки к небу и сделать вид, что молюсь, но не привлечёт ли это взоры человечества ко мне, бредущему по стезям грешного мира сего?

— Подожди минутку, — сказал Дик. — Вон там валяется старый мешок.

Он отошёл в сторону и поднял рваный мешок, затоптанный в грязь. Затем набросил мешок на наручники, чтобы казалось, будто Шейн несёт его обеими руками.

— Эта изящная поза скорее подошла бы застенчивой барышне, нежели мне, Шейну Корригену из Корригена в баронетстве Кильмарни, — сказал Шейн. — Впрочем, принимая во внимание обстоятельства, это всё же лучше, чем получить по физиономии.

— Ладно, сегодня нам с легавыми воевать не придётся, — сказал ему в утешение Дик и, ударив лошадь по крупу, послал её по той же дороге, по которой они приехали.

— Точно! — сказал Шейн. — Они все на холме и веселятся на тамошней ярмарке. Но как нам снять эти дрянные штуки?

— У нас дома есть напильник. Пошли быстрее!

Они торопливо зашагали по направлению к дому, выбирая безлюдные тропинки и беседуя.

— Напильник — это вещь, — согласился Шейн. — Но он поднимет такой визг и скрежет, что покойники проснутся. Да что там, приличные покойники — это ещё полбеды. А вот легашей или каких-нибудь косоглазых доносчиков, будь они трижды прокляты, я предпочёл бы не будить.

— Вот что я тебе скажу, — ответил Дик. — Я спущу тебя в нашу шахту. Там, конечно, прекратили работу, когда начались беспорядки. А потом я спущу тебе напильник, и, если ты отойдёшь подальше в штольню, никто ничего не услышит.

— Эта мысль ниспослана небом, — сказал Шейн. — Если не считать того, чтобы я сам распилил свои наручники. Чем мне держать напильник? Мне бы не хотелось зубами, потому что тогда я так наточу их, что превращусь в тигра.

— Ну так я убегу после обеда и сам буду пилить. А сейчас лучше всего спустить тебя в шахту.

Они прокрались к шахте, прячась за сараями и кучами породы. Насколько они могли судить, все старатели до единого ушли на холм Спесимен. Одни лишь китайцы не вмешивались в это дело и продолжали вынимать столбы из заброшенных выработок и промывать золото вдоль берегов Яррови. Но оттуда, где они работали, участок Престона не был виден.

— Приходи поскорее, — сказал Шейн, — потому что я насквозь отсырею до наступления ночи.

Глава 5. Наручники

С помощью ворота Дик спустил Шейна в шахту, а сам отправился домой. Миссис Престон стояла на пороге, но она смотрела в направлении холма, где происходило сборище, и не услышала шагов Дика; ему пришлось сделать круг, чтобы зайти на шахту, и теперь он подошёл к дому с противоположной стороны.

— Ты невредим! — вырвалось у неё, когда сын её окликнул. — Мы так беспокоились. Отец ушёл в лощину Спесимен.

— Я могу и сам за собою присмотреть, — сказал Дик. — Мы с Шейном пошли туда только узнать, что там происходит.

Мать недоверчиво взглянула на него, и Дик увидел, что она плакала.

— Я бы не хотела, чтоб ты говорил мне неправду, Дик, — сказала она.

Дику стало не по себе, хотя, в сущности, он сказал правду. Ему захотелось рассказать матери обо всём, что произошло, но, когда он уже раскрыл рот, оказалось, что говорить ему не о чем; а между тем можно было рассказать так много, — если б только у него нашлись нужные слова.

Он не знал, правы ли были старатели, что подожгли гостиницу, но ему казалось, что поджог сам по себе не имел большого значения. Имело значение то, что говорили ораторы; но когда Дик пытался припомнить, что именно они говорили, на память приходило только слово «Свобода», строгое, загорелое, подвижное лицо Лейлора и страстный, напряжённый энтузиазм толпы, её глубокая решимость сделать жизнь свободной и справедливой.

Но какими словами рассказать обо всём этом? Даже если старатели поступили неправильно, всё же стремились они к справедливости. В них пробудилось нечто, придавшее им решимость упрямо, отчаянно сопротивляться всему, что, по их мнению, было несправедливо и деспотично.

Дик понимал: пережитое им в толпе было необыкновенно важно, а всё остальное не имело никакого значения. Но он ещё не мог этого выразить. Так что, по сути дела, он не солгал матери. Ему просто не хватило слов.