Беглянка

Я очень страдал в Бальбеке, когда Альбертина сказала мне о своей дружбе с мадмуазель Вентейль. Но там Аль­бертина была рядом, она всегда могла меня утешить. Потом, перестаравшись и слишком много разузнав о поведе­нии Альбертины, я стал выживать ее из моего дома, а когда в конце концов добился своего и когда Франсуаза объявила, что Альбертина уехала и что теперь я один, я страдал еще больше. Та Альбертина, которую я любил, оставалась в моем сердце. Теперь на ее месте в наказание за еще боль­шее любопытство, которое, вопреки моим предположениям, со смертью Альбертины не иссякло, – жила другая девуш­ка, размножавшая ложь и обман несмотря на то, что пер­вая ласково меня уверяла и клялась, что ей неведомы на­слаждения, а другая, опьяненная вновь обретенной свобо­дой, поехала, чтобы упиться ими до самозабвения, до того, что укусила прачку, с которой на рассвете сходилась у моря и которой говорила: «Благодаря тебе я на седьмом небе». Другая Альбертина – другая не только в том смыс­ле, который мы вкладываем в слово «другой», когда речь заходит о других. Если другие – не те, которые составляют предмет наших размышлений, они затрагивают нас не­глубоко, а наша интуиция может отразить лишь колебание, происходящее у нас внутри. Для нас эти различия существенного значения не имеют. Раньше, когда я узнавал, что женщина любит других женщин, то из-за этого она не представлялась мне другой женщиной, у которой сущность совсем особая. Но если дело идет о любимой женщине, то, чтобы избавиться от боли, которую испытываешь при мыс­ли, что, быть может, это правда, стараешься допытаться, как она себя вела, что чувствовала, о чем думала; возвра­щаясь все дальше назад, через глубину страдания, прони­каешь в область тайны, добираешься до сути. Я страдал до самых глубин моего существа, до глубины моего организма, до глубины души гораздо сильнее, чем меня мог заставить страдать страх смерти, – я страдал от любопытства, с ко­торым взаимодействовали все силы моего интеллекта и подсознания; теперь все, что я узнал об Альбертине, я низводил до самых глубин ее существа. Страдание, прони­кавшее на такую глубину, реальность порока Альбертины сослужили мне позднее последнюю службу. Как и зло, ко­торое я причинил бабушке, зло, причиненное мне Альбер­тиной, хотя и явилось последней связью между ею и мной, но пережило даже воспоминание, потому что, сохраняя энергию, которой обладает все физическое, страдание не нуждается в уроках памяти: так человек, забывший о чу­десных ночах, какие он провел при лунном свете в лесу, страдает от насморка, который он там подхватил.