Беглянка

Но, королева Минуты, минуты, в течение которой герцогиня в самом деле умела обаять вас, в течение которой она все никак не могла вас отпустить, герцогиня Германтская была в то же самое время рабыней Минуты. Свану лишь изредка удавалось во время увлекательной беседы создать герцогине иллюзию, что она исполнена к нему дружеских чувств. «Он был очарователен», – молвила герцогиня с печальной улыбкой, на всякий случай ласково посмотрев на Жильберту – на тот случай, если девушка окажется чувствительной: тогда улыбка герцогини покажет ей, что ее тут поняли и что герцогиня, останься она с ней наедине, если бы позволили обстоятельства, охотно рас­крыла бы ей всю глубину своей чувствительности. Герцог Германтский, по-видимому, считал, что обстоятельства не способствуют откровенности, а быть может, он полагал, что преувеличение – это вообще свойство женщин, тогда как мужчины преувеличивают в другой области, за собой же он оставлял только кухню и вина, так как разбирался в них лучше герцогини, но только он пришел к заключению, что хорошо делает, что не вносит оживления в этот разго­вор, хотя и вмешивался в него, следил же он за ним с заметным нетерпением. Когда, наконец, у герцогини Германтской прошел приступ чувствительности, она со свет­ским легкомыслием прибавила, обращаясь к Жильберте: «Послушайте, что я вам скажу: ваш отец был ба-а-а-аль-шой друг моего деверя Шарлю, а еще он был очень дружен с Вуазноном (замок принца Германтского)». Герцогиня преподносила факт знакомства Свана с де Шарлю и с прин­цем как дело случая, точно Свана связали с ее деверем я кузеном особые обстоятельства, тогда как Сван был связан со всем этим обществом, и вместе с тем герцогине, видимо, хотелось дать понять Жильберте, кто такой был ее отек» «определить» его ей одной из характерных черт, при по­мощи которых, когда хотят объяснить, каким образом люди оказываются связанными с кем-либо, хотя раньше они не были с ним знакомы, или чтобы придать своему рассказу больше весу обычно ссылаются, как на поручителя, на из­вестное лицо. А Жильберта была счастлива тем, что раз­говор иссякает, она сама пыталась сменить тему; она унас­ледовала от Свана изысканный такт и очаровательный ум, – герцог и герцогиня признали за ней эти качества и попросили ее почаще у них бывать. С пунктуальностью тех, чья жизнь бесцельна, они поочередно отыскивали у людей, с которыми им приходилось сталкиваться, – а зачастую у одного и того же человека, – качества самые обыкновенные и восхищались ими с очаровательной наив­ностью горожанина, любующегося в деревне былинкой или, напротив, преувеличивающего малейшие ее недостатки, словно рассматривая ее под микроскопом, и без конца ком­ментирующего их. Праздную свою проницательность Германты упражняли сначала на том, что им понравилось в Жильберте. «Вы обратили внимание на ее манеру произ­носить некоторые слова? – спросила своего мужа герцоги­ня. – Точно такая же манера была и у Свана Я как будто слышала его самого». – «Я хотел поделиться с вами, Ориана, таким же наблюдением». – «Она остроумна, это у нее тоже от отца». – «По-моему, она даже превзошла его. Помните, как хорошо она рассказала эту историю о мор­ских купаньях? Свану не доставало блеска, а у нее он есть». – «Ну, Сван был тоже очень остроумен». – «Да я не говорю, что он не был остроумен. Я утверждаю, что ему не хватало блеска», – произнес герцог Германтский сто­нущим голосом, потому что его мучила подагра, – когда герцогу не перед кем было проявить раздражительность, он проявлял ее перед герцогиней. Но, не зная, откуда у него раздражительность, он предпочитал строить из себя непонятого.

Почувствовав расположение к Жильберте, герцог и гер­цогиня могли теперь сказать ей: «Ваш бедный отец», хотя необходимости в этом не было, потому что как раз в это время Форшвиль удочерил Жильберту. Жильберта называ­ла Форшвиля отцом, очаровывала пожилых дам из высшего света благовоспитанностью и хорошими манерами, и все говорили, что если Форшвиль держал себя с ней безуко­ризненно, то девочка, натура благородная, умеет быть при­знательной. Она могла и хотела держаться в высшей сте­пени непринужденно, заставила и меня признать себя и как-то раз заговорила при мне о своем родном отце. Но это был исключительный случай, и при ней никто больше не осмеливался упоминать о Сване.