Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Ледяной камень обжег ноги Александру, который остался теперь в одних хлопчатобумажных чулках, там, под шубой, под шароварами, пристегнутыми к лифу. Александр постоял, переминаясь с ноги на ногу, и взошел — как на котурны — Гусарову на сапоги. Гусаров над ним курил. Мама задремала, прислонясь к стене арки. У мамы с лета медленно, но верно стал расти живот, и сейчас она была толстопузая и некрасивая. Лицо в пятнах, и все время ругается. Особенно на Августу. «Не расставляй ноги, когда садишься!» — кричит. «А ну закрой рот!» То ругает Августу, что та худющая, как скелет, то что она — прожорливая, как Умственно Неполноценная. Александру тоже достается. И даже Гусарову. Поэтому он рад, что мама со своим животом уснула стоя и оставила их с Гусаровым в покое. Александр начинает играть. Со своими спасенными глазами. Щурится на фонари, превращая их в косые лучи, а потом, резко разжимая ресницы, мечет из глаз ослепительные молнии.

Вдруг крик на всю Садовую:

— РЕБЕНОК БОСИКОМ!

— Разве? — удивился Гусаров. — Точно…

— Ты что, обуть его забыл?

— Да вроде обувал.

— Ах, «вроде»? Вот она, водка ваша! Ведь толкала тебя, толкала… Ни одной не пронес! Куда валенки делись?

— Обронил, может.

— Обронил — так надо возвращаться!

— Не надо, — сказал Александр.

— Эт-то почему?

— Глаз вырвет.

Мама с Гусаровым переглянулись.

— Кто?

— Гражданин тот. На лестнице.

— Ах, это он тебя разул?!

— Он…

— А ты молчал? Его разувают, а он как воды в рот! Вот и будешь теперь дома до весны. Киснуть! Надо же, такие валенки! С галошиками под размер. Сколько я за ними охотилась — и в ДЛТ караулила, и в «Пассаже»! Возьми его на руки.

Гусаров берет. И мама обувает Александра в свою муфту, ругаясь:

— Совсем уже совесть потеряли! Кого? Ребенка!..

— За такое, — говорит Гусаров, — лично я бы к стенке.

— Молчал бы уж! Не то что валенки, ребенка бы отняли, ты б и глазом не моргнул.

— Зачем уж так, Любаша… В конце концов — не велика потеря. Новые купим.

— Ах, купим?! Где? Да ты сам, Леонид, как ребенок! Даром что гвардии капитан! Ты жизни, жизни и не нюхал! Привык на всем готовом!

— Это ты, Люба, зря. Это, я бы сказал, непартр… Непатр… Не по делу, короче.

— Упился — язык заплетается? Не стыдно, а?

— Ладно там! «Заплетается». Чего мы там выпили? Литр на двоих… Говорить не о чем. Ну, будь оно без повода, тогда — да. Согласен. Но по случаю праздника-то? Можно позволить. Лично я так считаю.

— Тоже мне «праздник».

— Ну а чем не праздник? Праздник! Конституции День.

— «Конституция» мне… Детей на руках у отцов разувают.

— Против Конституции не говори. Дети — да. За детей лично я бы к стенке. Но Конституция Сталинская наша — лучшая в мире. И мир, он этот факт признает. Вон чего-то тащится. Наш или не наш?

— Отсюда любой наш, — говорит мама. — Только смотри, под колеса его не урони!

— Эй, автобус! — С Александром на руках Гусаров сбегает по ступенькам аркады к остановке и — два пальца в рот — свистит. — Стой! Йо-твою, это ж СМЕРШ…

Автобус — без окон и с круглой пеленгационной антенной на крыше — неторопливо проезжает мимо. Это не наш. Время наших автобусов давно уже кончилось, и сейчас по Ленинграду ходят только автобусы, ищущие шпионов.

Мама берет Гусарова за хлястик, Александр за погон, и они пешком возвращаются к Пяти Углам.

Ночь. Фонтанка замерзла. На Цепном мосту, неподвижные, свисают цепи.

И ни души.

Ловля налимов

Под Гатчиной, в Никольском, был мост, а под ним среди скользких валунов водились налимы — толстые, как змеи, только не длинные. Ловить их надо было на вилку. Затаить дыхание, потом раз! — и наколоть сквозь воду.

Все сельские ловили. Не Александр, которому это было строго запрещено, хотя вилка у него была. Именная. Увесистая серебряная вилка с серыми узорами, хищно изогнутыми зубцами и его именем, выгравированным с вензелями: Александр А***-младший. Дедушка с бабушкой верили в святые свойства серебра. В День Ангела они ему подарили целый столовый набор, каким-то чудом сохранившийся у них от Прежнего Мира.

На заре Августа поднялась. Надела не сарафан, а хозяйкино тряпье из сеней. Обмотала ноги портянками, оставшимися с войны от постоялых солдат, вставила ноги в дырявые резиновые сапоги и ушла по морошку — где-то на болотах росли такие бледно-розово-зеленые ягоды. Не одна ушла, а с ватагой сельских девушек; ей, Августе, разрешалось с ними водиться.

Накормив Егора, мама спрятала левую титю и со сладким стоном повалилась спать дальше вниз лицом. Тогда Александр допил не допитое Августой парное молоко (из-под коровы этим летом), взял с липучей клеенки именно свою вилку, вздохнул — и отправился по налимы.