Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— За тобой, конечно, силы страшные — нет, нет, мы знаем! Но и Шибаев пока что не бумажный тигр. Так что смотри…

Из-под пролета слева выплыл нос прогулочного парохода. Весь белый, на боку название: «PET"OFI». Навалившись на перила, они смотрели сверху на людей у поручней, на косую трубу, на крышу капитанской рубки и задней палубы.

Корма с красно-зелено-белым флагом удалялась.

— Кажется, все здесь испытали, а вот на пароходе так и не прокатились… — Комиссаров уронил свой окурок в Дунай. — Ну что, пошли?

— Ты знаешь, я останусь.

— Чего?

— Пожалуй, прокачусь!

У ног ее бетон темнел, не успевая высохнуть между прогулочными пароходами. Она лежала у самого края стрелки острова Маргит. В знакомом ему белом бикини на черном полотенце. Прелестной попкой кверху. Сгибая и разгибая ногу, читала под солнцем. Глядя сквозь сползшие очки в местный журнал.

Он с осторожностью спустился по откосу, сел на бетон и чмокнул полноту горячей ягодицы, потерся скулой и снова приник — к раздвоению, защищенному узкой шелковистой тканью.

Одинокая блондинка метрах в пяти от них перевела свои глаза на Дунай.

Иби перевернулась и сняла очки.

— Ты?

— Нет. Американский твой жених.

— Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?

Он кивнул на мост.

— Увидел сверху.

Вынул «Мальборо» и закурил. Она подняла руку, огладила его заросшую скулу.

— Неужели завтра тебя не будет?

— Мы же договорились, — напомнил он. — Табу.

— Прости. О чем же можно?

— О другом. Как немецкий твой зачет?

— Сдала.

— А читаешь что?

— Рассказ.

— Кто написал?

— Один мой друг.

— Он молодой?

— Как ты. И очень радикальный.

— Интересно.

— Хочешь познакомиться?

— Хочу.

— О’кей, — сказала Иби. — У тебя глаза…

— И у тебя.

— Какие?

— Пара пистолетов.

Польщенно улыбнувшись, она стала выдергивать у него из-под пояса рубашку, расстегнула и обнажила ему грудь.

— Почему у тебя здесь так мало волос?

— Не дано.

— А почему соски стоят?

— А у тебя?

— Разве? — Иби оттянула на себе белую полоску, чтобы заглянуть, хотя и так все было видно. — Ты прав. Наверное, от отчаяния.

— Что, оба?

— Правый.

— А левый?

— Левый, возможно, по другой причине.

Они вытянулись на черном полотенце — лицом к лицу. Пахло от нее головокружительно. Горячей кожей. Еще пахло нагретым бетоном и грязноватой сыростью.

— Такой мужественный, такой женственный… Одновременно.

— Ты тоже. Только наоборот.

— Наверное, мы были задуманы друг для друга.

— Наверное.

— Идеальное сочетание.

— Инфернальное.

— Кого во мне больше, девушки или юноши?

— Девочки в тебе больше.

— Девочкой я была, как мальчик.

— О, — сказал он.

— Мальчиков никогда не любил?

Он фыркнул.

— Как-то не доводилось.

— Хочешь, я стану твоим первым?

— То есть?

Ответила она фразой по-немецки:

— «Habe ich als M"adchen sie satt, dient es als Knabe noch».

— Что значит?

— Классическая античность в переводе Гете. Утолив вас, как девочка, могу, мой повелитель, обернуться мальчиком.

— So shocking[156].

— Разве?

— Где наша не пропадала, — ухмыльнулся он. — Хоть Скорпионом обратись!

— Не испугаешься?

— Кто, я?..

— Тогда сегодня в полночь…

Портативная машинка молодого писателя была старинной. Черная с золотом, она имела фирменный знак «Corona».

Его девушку звали Кика.

Выражения на юном обескровленном лице не было: Иби предупредила, что Кика в жуткой депрессии. С болгарской сигаретой без фильтра в оцепенелых пальцах Кика сидела в вольтерьянском кресле, драном и величественном, единственная мебель в этой мансарде под крышей старого дома за бульваром Ленина. Матрас, на который сели Иби с Александром, покрыт был пледом. Перед ними стоял ящик, покрашенный в черное и накрытый стеклом, из-под которого взирали лица писателей, вырезанные из каталогов венгерского издательства Europa и западных журналов. Весь современный авангард — от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского «андеграунда» — пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем «One way»[157]. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала — гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.

Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.

Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок «Сълнце» и произнес по-венгерски.

— Наш «тяжелый» рок, — перевела Иби. — На тему «Венгерской рапсодии» Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.

Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал:

— We can speak English[158].

— О’кей, — кивнул Александр. — Я говорю плохо.

— Для меня это о’кей, — сказал Пал. — Я родился в Нью-Йорке, в Бронксе. Но родители вернулись слишком рано. Поэтому я тоже плохо говорю. Лист тебе нравится?