Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Александр посмотрел на пластинку.

— Sure[159].

Пал поднял стакан. Все выпили, кроме Кики, которая сидела с дымящей сигареткой в длинных пальцах.

— Жаль, не знаешь ты венгерского, — пошутил Пал без улыбки. — Это неплохой рассказ.

— Про что?

— Про жизнь в тюрьме.

— В тюрьме какого рода?

— В Венгрии.

— Венгрия — тюрьма?

— Sure. В Будапеште не хотели печатать.

— В Сегеде больше свободы?

— В Нью-Йорке! — сказал Пал, — свободы больше в Нью-Йорке.

— Твои родители были эмигранты?

Кивок.

— Да. После Пятьдесят Шестого.

— Почему они вернулись?

— Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва… как жертва…

Он сказал слово по-венгерски.

— Как жертва ностальгии, — перевела Иби. И сказала Палу: — Homesick, my pal[160]. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?

Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.

— Венгрия, — сказал Александр.

— Мадьярорсог, — перевела Иби.

— …? — спросил Пал.

— Почему?

— Когда мы уезжали из Москвы, — приступил Александр, — шофер сказал: «Скорей бы война». Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант. — Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: — В этом смысле, ваше настоящее это — наше будущее.

Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.

— Тебя интересует наш «Новый экономический механизм»?

— Нет, — сказал Александр. — Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.

— Ты публикуешься или пишешь в стол?

— В стол тоже, но и публикуюсь.

Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:

— Я тебя предупреждала, что он настроен радикально…

— Что он сказал?

— Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.

— А почему?

Пал открыл еще одну бутылку с красной бычьей головой на ярлыке, снял мизинцем с горлышка крошки и наполнил стаканы.

— Я хочу сигарету, — сказала Кики (в переводе Иби).

— Возьми, — ответил (в переводе) Пал. — Раньше в этой стране была нормальная цензура. При адмирале Хорти цензура была мягкая: последующая. При Салаши, фашистском режиме «Скрещенных стрел», цензура стала предварительной. При коммунистах она была сначала, как у вас сейчас. Ракоши давал прямые директивы: чего партия хочет, чего нет. При Кадаре все сложнее. Он не заставляет восхвалять — ни себя, ни систему. Так что официально цензуры нет.

Александр резюмировал:

— Дом творчества, а не тюрьма.

— Вот именно, дом творчества. На одного. Садишься за машинку и говоришь себе: ага, цензуры нет! И пишешь то, что думаешь. Редактор присылает обратно: «Журналу не подходит». Одному ты не подходишь, другому, самому либеральному третьему — тоже. Ни одному в этой стране. Тогда сам выбираешь, как продолжать. Как не печатают или как печатают.

— Что у вас можно?

— Можно все. Кроме того, чего нельзя.

— А нельзя?

— Нельзя ставить под вопрос нашу с вами дружбу. Ваше военное присутствие. Вашу систему, нашу тоже. Про секс нельзя — если как Буковски.

— А кто это?

— Вот этот, — показал Пал на снимок под стеклом — пропойца рядом с указателем «One way». — Что еще? Социография — такой популярный у нас жанр «условий существования». Можно, но в рамках приличий. Психография тоже. Когда пишешь о будапештском дне, о наркоманах, проститутках или, не знаю… изображаешь свою собственную агонию — это если и проходит, то с трудом. Хотя редактор формально независим, ему могут позвонить сверху, из отдела ЦК: «От публикации советуем воздержаться». И этот человек, даже если он либерально, даже оппозиционно настроенный, скорее всего, последует совету. Обе стороны при этом свои телефонные контакты не афишируют: цензуры нет… Официально.

— А что же есть?

— Сотрудничество сторон. Руководства с оппозицией. Обеим выгодно. Оппозиция зарабатывает деньги. Руководство — либеральную репутацию. Ничем при этом не рискует. Маяковских у нас нет. К штыку перо здесь никто не приравнивает. К лезвию приравнивают. Безопасной бритвы. Которой сами же себя пытают. Мазохисты, но тихие, спокойные и очень комильфо: вот наша литература. Ленин был за терпимость партии к писателю, ведь так? Ленин был прав. На терпимость жертва ответит самоцензурой. И стороны сольются в садомазохическом танго — к взаимному удовольствию. Ваши сталинисты этого еще не понимают. Разве что Андропов, национальный наш герой. Друг Кадара, крестный отец «кадаризма», спаситель Венгрии, Юрий Владимирович, кстати, и у писателей наших довольно популярен. Если он сменит того, кто сейчас, венгерской модели вам, может быть, действительно, не избежать. Приготовь веревку. Или запасись бритвенными лезвиями… Уф, — выдохнула Иби, закончив перевод, и потянулась за сигаретой, к которой Александр поднес огонь, после чего сказал:

— Выходит так, что или Венгрия — или война… Дилемма! А интересно, Иби, какова его позиция?