Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— Спасибо, — сказал он наконец. — Этот фрагмент я буду бережно хранить. Эту часть нашего Целого.

— Я тоже, — ответил Александр.

Размышляя над завязкой венгерской темы в собственном сюжете, он мысленно увидел себя восьмилетним мальчиком, учеником второго класса «А» средней русской школы номер 1 небольшого городка у наших новых западных границ — еще совсем недавно польского. После урока он влез на кухне коленями на табурет и замер над свежим номером «Правды» — над залитыми серой газетной кровью фотосвидетельствами бело-фашистского террора, который развернулся в соседней и только что братской стране.

Он, Александр, существовал на фоне событий, о которых не имел — и не имел бы — ни малейшего представления…

А ведь родился он одновременно с пистолетом Honved, 48.

Ему был год, когда в 1949 шесть партий освобожденной Венгрии преобразились в одну под руководством сталинской марионетки — и это было названо «народной демократией». Летом 1956 он впервые был привезен на Кавказ, на Черное море, а в Венгрии уже шумел на всю страну дискуссионный клуб имени Шандора Петефи, а в Сегеде, что нелегко сейчас представить, студенты уже вышли на демонстрацию. Он не кончил еще свою первую четверть, когда Будапешт восстал — здравому смыслу вопреки.

Гигантский памятник Сталину в столице грохнулся оземь в понедельник 22 октября в полдесятого вечера, а за день до того — в воскресный день 21-го наши зенитные орудия сбили над Дебреценом разведывательный самолет венгерских ВВС, который взглянул в лицо реальности, увидев, что за уик-энд войска Большого Брата уж навели понтонные мосты над Тисой… а в Энском гарнизоне у наших новых западных границ отчим Александра, подполковник бронетанковых войск, собрал свой «тревожный» баул, трофей еще германский, и со словами: «Мы наведем порядок в этом мире!» отбыл куда-то в ночь под проливным дождем — в Африку? в Египет? на Суэцкий канал?

Не он один — весь офицерский дом исчез по тревоге в ночь на понедельник.

Это Александр помнил хорошо. Он помнил себя, глядящего наутро в окно на ливень. Он одевался в школу. Этаким горбуном — нахлобучивая поверх заплечного ранца серый венский плащ, купленный мамой с рук у офицерши, отозванной из Австрии. Обогнув угол своего дома, тот горбун увидел под водостоком использованный презерватив. Не зная, что это, он ужаснулся. Из жестяной трубы хлестало, а это мокло у стены за водопадом. Он бросил косой взгляд из-под капюшона, по которому бил дождь, и дальше в школу потащил горб ранца и неведения. Сейчас Александр отдавал себе отчет, что тот гондон после любви «на посошок» запузырил в форточку какой-нибудь из офицеров. Быть может, даже отчим — кто знает? Но тогда, тем восьмилетним горбуном, гибридом Эзопа и Эдипа, он — в соответствии с тогдашним представлением своим о жизни — принял презерватив за самый член мужчины, отпавший у кого-то в эту ночь и выброшенный за ненадобностью. Бывший живой, а ныне умерший под водостоком без погребения. Или отнятый? Какой-нибудь из офицерш? Женщиной? Он и до этого был полон сомнений в прочности собственного естества, а после визуальной встречи с превратно, фантастически интерпретированным презервативом его стали по ночам преследовать кошмары на тему комплекса кастрации. Именно в тех кошмарах перед праздником Великого Октября он осознал впервые себя мужчиной. Так что Венгрия впервые явилась в форме ужаса перед насильственной кастрацией… не так ли?

И вдруг он вспомнил!

Небритый, лежа вниз лицом, и по пути обратно, back to the USSR[170] он вспомнил два добавочных момента. Что именно тогда впервые он пошел в кино один, и был пропущен, и как жутко было среди взрослых в темноте, тогда как фильм был югославский. Черно-белый. «Тяжелый», — как определила мама, чем возбудила любопытство.

Под названием «Не оглядывайся, сынок!»

Второй момент был сенситивней.

Постыден был до нестерпимости — в связи с чем, естественно, забыт… Но именно оттуда выскакивает вдруг тот скрипач в рассказе «Жизнь хороша еще и тем…»

Небритый чертик на пружинке.

Поляк.

Это случилось как раз в те проливные дни без отчима.