Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

В ущелье улицы кружится снег. У винного магазина толпятся мужчины. Завидуя, что сегодня не их день мыться, мужчины кричат нам вслед разные глупости, на которые обращать внимание нельзя.

Мы сворачиваем в Чернышев переулок.

Перед входом в баню — длинная очередь. Как в магазине, но только здесь одни женщины.

— Вы нас не пропустите, — спрашивает мама, — с мальчиком?

— Еще чего! — отвечает очередь. — С мальчиком пусть папа ходит.

— Он же ребенок!

— Ребенок-жеребенок… Мы все тут с ребенками.

— Вы с девочками, а у него папы нет.

— У них тоже нет. В общем порядке, гражданка!

Мы доходим до конца очереди, и мама со вздохом прислоняется к облупленной стене. Напротив садик — за черной оградой. И мама отсылает нас туда с Августой — погулять. С трех сторон садик сдавлен глухими кирпичными стенами. Идет снег, и Августа стоит, а я гуляю по мерзлым кочкам среди кустиков. Прутья обледенели и хорошо отламываются. Кусочки прутьев я беру в рот, и на язык мне сползают трубочки льда.

— Александр!

— Что?

— Не бери в рот всякую гадость.

— Это не гадость. Это лед.

— Тем более. Нажрешься льда до бани, а потом ангину схватишь. От перепада температур. — Августа ежится, натягивает рукава на голые запястья и нескладно переминается с ноги на ногу. — Неужели тебе не холодно?

— Нет.

— Ничего, еще долго стоять. — Она шмыгает носом. — Придешь домой, спать ляжешь. А мне еще уроки зубрить на завтра.

— Про что?

— Про многое… Про Жанну д’Арк.

— Кто это?

— А я откуда знаю? Еще не выучила. Может, и не выучу: мне после бани спать охота. А завтра пару влепят, и тогда… — Августа вздыхает. — У меня еще после той порки синяки не сошли. Как раздеваться буду, просто не знаю. Со стыда сгорю… Ты нашу маму любишь?

— Я? Люблю.

— И я… Хотя мне иногда кажется, — говорит Августа, — что она не дурь из меня выбивает, а саму меня хочет убить.

— За что?

— Так. Лишняя ей я. Да и ты тоже. Из-за нас с тобой ей замуж никогда не выйти. Кто ее возьмет? Она, конечно, красивая, но двое ртов при ней любого мужика отпугнут.

— А зачем он ей, мужик?

— Затем!.. Тебя в баню водить. Когда ты разбираться начнешь, что к чему в этой жизни проклятой. Не замерз еще?

— Нет.

— А я уже в статую превратилась. Пусть меня на постамент поставят в Летнем саду.

— В Летнем саду статуи голые.

— Да, — сказала Августа, — но даже их на зиму досками забивают. Иначе и они бы околели.

Мы оживаем уже внутри. Стоя на лестнице, мы подпираем стену. Когда сверху спускаются уже вымывшиеся женщины, очередь спрашивает:

— Какой там нынче парок?

— Ох, злющий! — с удовольствием отвечают женщины, и очередь начинает переживать, что, когда наконец достоится, пар подобреет, вода остынет, а веники березовые кончатся. А не кончатся, так все густые разберут, а нам достанутся одни куцые.

Я сначала волнуюсь вместе с очередью, но потом начинаю засыпать, и все становится безразлично. На каждой ступеньке стоишь так долго, что от тусклого света глаза сами слипаются, а от говора вокруг в голове сладко вязнет… Но как только я засыпаю, Августа поддает мне сзади, чтобы не зевал и скорее занимал освободившуюся выше ступеньку. Я перелезаю выше, и глаза снова закрываются.

Первый марш.

А потом — площадка.

Второй…

И вот, наконец! Впуская нас, туго открывается на пружине пухлая дверь, и мы окутываемся призрачным туманом предбанника. Как на вокзале здесь — ряды лавок, но только они белые и не скользкие, а приятно шершавые… Слева и справа у лавки по шкафчику, а на спинке — посредине — овальное зеркало.

Дежурит сегодня здесь банщик Одоевский. Высокий надменный старик с красивой серебряной бородой и репутацией человека справедливого и честного. Банщик Одоевский запирает за нами шкафчики с нашей одеждой, потом он достает из кармана халата два алюминиевых номерка и наделяет маму и Августу — голых. Симпатизируя нам, банщик выдает номерки со шнурками, и не с короткими, которые пришлось бы привязывать к лодыжке или запястью, а с длинными. Есть номерки без шнурков, которые как-то уже отвязались и смылись. Невезучие женщины, которым такие достаются, все время держат их в кулаке, а моются одной рукой. И это не мытье, а мука. Но что им делать, бедным? Номерок ни в коем случае нельзя терять. Потому что та, кто его найдет, откроет шкафчик и украдет твою одежду, а ты так и останешься, распаренная, — рыдая в голос и мочалкой прижимаясь. Видел я уже одну такую — раззяву.

— Спасибо, князь! — Говорит мама.

— Да ради Бога, — говорит банщик. — Сейчас я вам шаечку…

— Разве он князь? — Говорит Августа.

— Самый натуральный.

— А чего он тогда тут делает?

— «Интернационал» учила? Кто был ничем, тот станет всем, — говорит мама. — И наоборот.

На манер крестов нательных надевают они на себя номерки, пробуя на прочность, потом мама пробует у Августы, не доверяя ей, которая оглядывается на банщика Одоевского:

— С такой внешностью ему бы на «Ленфильме» сниматься.

— Все о внешности думаешь…

Банщик приносит тазик из оцинкованной жести, который в бане называется почему-то «шайкой». Мама берет шайку за уши, и Августа отворяет перед ней мокрую дверь.