Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— В стране, история которой извращена до самых до корней, каждый из нас, — говорила она, — тем не менее обладает своей собственной, за истинность которой может поручиться, и поплатиться тоже — в случае огласки. Ибо разве не является у нас строжайшей государственной тайной история самого ничтожного из подданных? Да, Николай Островский всей истовостью догнивания засвидетельствовал: жизнь дается только раз… Но внутри наших границ, добавила бы я, она дается без права оглашения. За содержание ее, однако, преданное немоте, государство это не отвечает. Заранее слагает с себя всякую ответственность — как ресторан, сомнительной репутации, не отвечающий за сданные в гардероб драгоценности. То есть нас с тобой обобрали, унизили, да что там уж там — разбили жизнь! Единожды — ты посмотри на этот мрамор, — последний в вечности раз данную… И что ж? Кому за это предъявить претензию? Некому, Любовь моя. Дверь заперта. Администрация умыла руки. Глотайте молча вашу скорбь. Так что же делать? Успокоиться? Во Бозе — вот как эта пани, добровольно ушедшая от своего законного сангвиника, его псовой охоты и, прости, анальных притязаний? Ты посмотри, какой ей склеп отгрохал! Позавидовать можно.

Они смеялись сдержанно. За это счастье уйти под белый мрамор вряд ли отдали бы они, красавица с горбуньей, всю сумму своих бед, и этот смех, и ропот кроткий… А эту радость, эту муку — довериться сполна Любови? От одного присутствия которой горбунья обмякала и таяла, как лед, а уж от соприкосновений — так просто слабела в коленках так постыдно, что торопилась вниз, на обомшелую скамью — прохладным мрамором умерить страсть. О эта слабость, этот обморок! Даже профессиональный настрой на всерасщепляющий мозговой холодок не мог умерить естества, а ведь она была еще совсем недавно ученым, кандидатом биологических наук — до того, как с нее «сорвали маску», уличив в измене диамату…

Приближался Александр — сын.

Ревниво отмечая, что приближение его оставляет Любовь равнодушной, присаживался рядом с мамой, которая безвольно обольщалась темными речами этой ведьмы — отнюдь не доброй.

А чем еще, скажи на милость, брать таких красавиц?

Их только интеллектом.

— Не говоря уже о внешних данных, — иронизировала над собой горбунья, — моя фамилия на штейн, о чем, и не красней, ты, несомненно, догадалась. Окончив с золотой медалью, куда мне было деться? Ушла в науку. С головой. Не в ту, что нужно бы, — в науку о живом… Ты стала женщиной когда?

— Я? — Отчего-то мама смутилась. — Я преждевременно. В пятнадцать.

— И я тогда же. Джульетта нас опередила, да? У нас был в классе мальчик — золотая голова и, кстати, русский. На почве общих интересов мы как-то незаметно потеряли голову и… — Женщины снисходительно посмеялись. — Нет, он не женился на другой, но и меня в жены тоже, разумеется, не взял. Так, являлся. С пирожными из «Норда»… Он высоко взлетел, куда выше, чем я, рядовая тягловая лошадь. Поэтому в сорок восьмом, когда проклятый азиат спустил на нас свору псов во главе с Лысенко, его ничто не спасло. Даже орден, который ему дали за пенициллин во время войны. Арестовали и…

Мамина рука легла на колено горбуньи.

— Неужели?

— Увы. Только в прошлом году пришло оттуда извещение, что он погиб еще в сорок девятом. Скоропостижно умер от инфаркта…

— Больное сердце было?

— Больное?! Оно было у него как авиамотор! Не будь наивной, Любочка. Вспомни Горького: «Если враг не сдается — его уничтожают». Обычно на допросах. Коваными сапогами.

Мама обернулась к нему:

— Ты не хочешь побегать?

— Нет, — мотнул головой Александр.

— Мне повезло, — продолжила горбунья. — Благодаря братцу, который в свое время выбрал ядерную физику. В эпоху наступления материализма на всех фронтах что, кроме мозгов, способно нас спасти — которые на штейн? Его мозги, конечно строго засекреченные, спасли меня, когда срывали маски с иудеев. Я избежала ареста, меня даже из Ленинграда не выслали и более того — разрешили работать по специальности. Ботаничкой в школе. Так вот и смущаю половозрелых пионеров тычинками да пестиками… Ценой измены.

— Чему?

— Тому, за что любовник мой погиб под сапогами. Идеализму. Я ведь отреклась. И мне теперь гореть в аду. Не понимаешь?

Мама, виновато пожав плечами, вновь оглянулась на сына, мгновенно напустившего на себя безучастно-скучающий вид; он даже заболтал ногами в траве…

— И я не понимаю. — Горбунья расстегнула ридикюльчик, достала пачку «Беломора» и предложила маме, которая отказалась. Отлетела обгорелая спичка, потянуло дымком… — Мои лоботрясы шестиклассники схватывают на лету, но сама я ни понять, ни принять не могу. Не теорию, не практику мутации — себя, нелюбимую, принять не в состоянии… О Павлове ты слышала?

— А как же? Бедные собачки!..

— И о Мичурине, конечно?

— Яблоки с грушами скрещивал… Великий преобразователь…

Александр пришел на помощь маме, воспроизведя на память цитату с задней обложки его школьных тетрадок: