Беглый

Зовут и меня, хотя вроде по понятиям с гадами пить неправильно. Помню последние пару месяцев совершенно незнакомый мне человек в лагере постоянно грозился при встрече. Найду я тебя, гадила, на воле! Знаю, где ты живешь, найду! Вот посмотришь! Убей не помню, чтобы делал ему какое зло. Ну — пусть ищет и валит меня наглушняк, раз так ему угодно. Знает он — где я живу, шустряк! Да я сам еще понятия не имею, где жить стану.

Мне бы только до Москвы, а там уже рукой подать!

Похоже мужички на радостях простили не только меня, но и ментов, которые еще вчера погоняли их дубинками на промку, шмонали, крыли матом, а теперь вот трутся рядом в ожидании бесплатной выпивки. Амнистия. Люди быстро умеют прощать.

Мы уходим, а ментам еще отбывать тут до самой пенсии. Пожизненно.

Ну-ну. Нет уж, ребята. Спасибо. Отсидеть здесь столько лет, чтобы выйдя, на месте же нажраться с унылыми псами? Вам их рожи не осторчетели, нет? А очнуться потом утром в клоповном зангиотинском вытрезвителе или в местной ментуре, если в ходе торжеств припомнятся вдруг старые обиды?

Найн! Как говорится, кто-куда, а я в сберкассу!

Пейте сами ваш трескучий арак.

Узнав у ментов где тут автобусная остановка «в город», я, прикурив у знакомого прапора, направляюсь прямо туда.

Извините, но не могу. Никак. Меня ждет царство.

* * *

Сижу на остановке. Жду автобус. Закуриваю снова. Читаю надписи ожидавших автобус до меня и канувших в лету пассажиров: «Ассалом Бахтиер!», «Смерть ментам» и короткое — «Кут». Мне становится близким агрессивный настрой пассажиров. Автобус тут редкий гость.

Сидеть снова совершенно мне не по силам.

Начинаю шагами, как Валерчик в камере-одиночке, мерять остановку по диагонали. А внутри все кипит звенящей радостью. В голове тоже бедлам полнейший. Хочется двигаться и орать. Воля!

А автобуса нет. Нет автобуса.

Вокруг меня только глиняные узбекские дувалы, которые, говорят, в Афгане наши умудрялись прострелить только бронебойным снарядом.

Ну, нет уже больше сил ждать. Еще пять минут и я начну биться в конвульсиях на заплеванном зеленым насваем бетоне остановки.

Я знаю, что до окраины Ташкента, до Сергелей всего то каких-то километров пятнадцать-двадцать, так какого же хрена? Пусть автобус теперь меня догоняет по пригородным колдоебинам. Дорога в тысячу километров начинается с одного шага.

Решительным маршем двигаюсь по пыльной дороге туда, где по моим расчетам должны быть Сергели. Если не просчитался — через пару часов дотопаю. Или не через пару. Дотопаю все равно.

Ментовский поселок быстро остается позади. Прощайте. Я не буду скучать.

Мне все время кажется, что иду я слишком медленно, и шаг мой трансформируется сперва в трусцу, а затем в какую-то нервную рысь полузагнанной лошади Тамерлана. В зоне ноги отвыкают от расстояний, икры почти сливаются с костью, атрофируются. Издырявленная постоянным курением дыхалка тоже не ахти какой помощник.

Мне кажется, что дорога слишком петляет, и я срываюсь напрямую, через поле с плохо убранной и теперь гниющей на грядках капустой. Запах капусты напоминает варочный цех, Рустама и его поварят. Прощайте микимаусы хреновы.

Когда, в очередной раз, поскользнувшись на вялом и осклизлом капустном листе, я чуть ли не пикирую носом в землю, невольно оборачиваюсь и вдруг вижу зангиотинскую командировку. Всю как на ладони.

Она оказывается такой несуразно маленькой!

Этот огромный, кипучий мир, зона — которая была моей вселенной и единственной реальностью несколько лет, сейчас размером со спичечный коробок с муравьями внутри.

А еще издалека зона просто кажется чем-то мирным вроде пионерского лагеря или санатория с вышками, как в Треблинке.

Маленькая бетонная коробочка на фоне бескрайних капустно-свекольных, бугристо-борщевых полей. Вспомнив в секунду все, что пришлось пережить в этой коробочке, я слегка вздрогнул. Завтра ведь придется возвращаться — отработать грев Рамиле. Может, попросить кого?

Совсем туда не тянет.

День освобождения. Я ждал его шесть с половиной лет. Дня, когда отпустят и дадут бумажку, что можно уже. Бумажка — узкая и длинная, будто отмотана от рулона с туалетной бумагой. Она зашифрована на новом узбекском, так, что ни один освободившисй со мной узбек не смог толком разъяснить таинственный смысл напечатанных под копирку заклинаний. Внизу бумажки — мой старый знакомый — лысый и перепуганный фотовспышкой мудак.

Шесть половиной лет назад это был мальчишка, в розоватых соплях первой любви сперевший кассу из родного офиса. Теперь мы имеем готовый продукт исправительной системы — законченного негодяя, на которого негде ставить клеймо. Был ли я опасен для общества, когда садился и трепетал от одного слова тюрьма? Опасен ли сейчас? А вот, подождите, суки, скоро и увидите. Если я так нормально смог устроится на строгом режиме, думаете тут, в царстве мягкотелых граждан, не пробьюсь?

Стало темнеть, и тогда, далеко впереди, я увидел игривые огоньки девятиэтажок Сергелей.