Бегство Квиллера

— Тесноватая комнатенка, не так ли? — В ней были кровать, покосившийся шкаф, стул с прямой спинкой, циновка, лампа, небольшое зеркало — и это вся обстановка. — Хочешь, чтобы я договорился о другой?

— Я не собираюсь торчать тут все время. Его желтоватые глаза остановились на мне.

— Я хочу тебе сказать, что мы нашли ее ахиллесову пяту — и это ты. Согласен?

— Ты хочешь сказать, что она одержима?

— Да. Именно так.

— Мне тоже начинает так казаться. (Вот почему я и оказался вечером рядом с доктором Израэлем — чтобы получить от него какую-то информацию.)

— Как я тебе говорил, — продолжил Пепперидж, — мне уже удалось немало что выяснить; кое-что у Китьякары — мы говорили с ним с глазу на глаз, опасаясь, что где-то рядом может быть крот. Он согласился, что для Шоды не было абсолютно никакого смысла подкидывать тела агентов ко дворцу и к штаб-квартире полиции. Но она восприняла слежку как личный вызов. Он сказал, что корни такого поведения кроются в ее детстве — она очень болезненно относится к вызову любого рода.

Тут еще были часы, небольшие часики у кровати, которые невыносимо громко тикали, действуя мне на нервы. Я старался не обращать на них внимания.

— И понимаешь, она была дико оскорблена твоим появлением в храме, что, как тут говорят, лишило ее лица. — Он поднял голову. — Но почему ты на это пошел, в самом деле?

— Я подумал, что это было бы полезно для… — я остановился, осознавая свои слова; щеголяя подчеркнутым рационализмом и вроде бы руководствуясь им, наш брат предпочитает полагаться на истину, которую трудно выразить словами. Я начал снова: — Я подумал, что будет полезно переговорить с генералом Дхармнуном, потому что именно этому человеку Лафардж писал относительно “Рогаток”, и именно по этой причине я и полез в пекло.

Я поймал себя на том, что мне не хочется много распространяться. Пепперидж терпеливо ждал продолжения.

— И я хотел увидеть Шоду, — наконец признался я. Снова воцарилось молчание.

— Значит, увидеть ее.

Я стал выкручиваться, чувствуя, что сам себя загнал в угол.

— Готов допустить, что с моей стороны этот поступок был довольно непродуман. В нем было что-то личное, какой-то личностный подход. И думаю, потому что она напугала меня до смерти, так что мне захотелось взглянуть в лицо этой сучке.

Опять молчание; кивок.

— Я понимаю. Ничего он не понял.

— Мне приходилось пугаться в жизни, и не раз. Что естественно при таком образе жизни — ты знаешь, о чем я говорю; ты и сам бывал в таких ситуациях. Но в первый-раз я почувствовал… — я никак не мог подобрать подходящего слова, поэтому употребил первое, что мне пришло на ум, хотя оно звучало несколько мелодраматично, — что обречен.

Пепперидж молчал. Отзвук слова повис в воздухе, как запах дешевых духов. Я уже взмолился, чтобы он нарушил молчание, сказал что-нибудь — только бы не слышать в тишине это чертово тиканье.

Наконец я перестал мерить шагами комнату от стенки до стенки и остановился, уставясь на него; он сидел на стуле, выпрямившись, составив ноги вместе; на коленях у него лежал магнитофончик, и, вздернув голову, он смотрел на меня, а я внезапно увидел этого человека в новом свете, что меня потрясло, словно на сцене появился тот самый Пепперидж из “Медной Лампы”.

— Обречен, — повторил он, ибо понял, что я вижу, и хотел смазать видение своим, якобы, невниманием.

Я шагнул назад и в сторону, стараясь справиться с охватившим меня гневом.

— Надеюсь, ты ведешь со мной честную игру, не так ли?

— Да, — почти сразу же и с подчеркнутым ударением сказал он. — Я занят только тобой и твоим заданием. Он не врал. Я бы сразу это почувствовал.

— У меня нет выбора. — Я смотрел ему прямо в глаза. — Мне приходится верить тебе.

— О, да у тебя есть выбор, старина. Ты просто можешь сказать, чтобы я проваливал, и все.

Он произнес это совершенно серьезно.

— Пожалуй, и могу.

— Но делать этого ты не собираешься, в чем совершенно прав. — Теперь он держал голову подчеркнуто прямо. — Значит, обречен, как ты сказал.

Я перевел дыхание и расслабился.

— Я хочу сказать, что порой и тебе и мне при выполнении задания приходилось попадать в неприятные ситуации, но мы справлялись с ними и делали свое дело, во всяком случае, пока мы живы. Были минуты расслабления, когда удавалось глотнуть воздуха. — Я прислонился спиной с стене, такой прохладной в душной комнате. — Но на этот раз, Пепперидж, все по-другому. — В последнюю неделю мне стало казаться, что операция, заведет меня в тупик, откуда мне не выбраться, что бы я наделал, в конце его меня ждет смерть.

Опять молчание, затем:

— Я никогда не ощущал ничего такого, но понимаю, что ты имеешь в виду.

— Неужто?

Даже его понимание могло иметь целью не упустить меня… Господи, как глубоко я увяз. Комната внезапно уменьшилась в размерах, и меня сдавили ее стены. Все дело в том проклятом месте, где я очутился, населенное беднягами, которые режут себе вены и глотают валиум; вот откуда эта атмосфера, миазмы которой я чувствую.

Но все не так.