Бегство лис

Причем все это — на одном из тех языков, которые бабушка знает: итальянском, французском или английском. Кажется, он говорил по-немецки, но особо это не афишировал. Лучше всего он, конечно, владел польским. Никогда не лез за словом в карман. На родительских собраниях произносил длинные речи — поучал других родителей, как воспитывать детей, и никогда не разрешал себя прерывать. А вот сумел бы он вместо моего отца подписать договор с издателем? И с отцовскими друзьями ему тоже пришлось бы встретиться хотя бы раз, с большим и маленьким, Перони и Менотти. Они дружили с детства, и, бывая в Милане, отец никогда не забывал с ними повидаться. После возвращения в Польшу его вызывали в визовый отдел и интересовались, с кем он встречался — помимо родственников, разумеется. Отец уже не удивлялся, только пожимал плечами. С издателем, докладывал он. А еще с кем? С Перони и Менотти, отвечал он с невинным видом.

В конце войны все трое оказались в партизанском отряде. Но теперь вместо того, чтобы предаваться воспоминаниям, подшучивали друг над другом. Поэтому я долго не знала, чем они там на самом деле занимались. Сомневаюсь, чтобы отцу моей одноклассницы хватило чувства юмора для подобных разговоров. Кажется, оно у него вообще отсутствовало. Мать одноклассницы была родом из Силезии — только много лет спустя я догадалась, на каком фронте[2] погибли ее братья, — и о карьере не помышляла, просто преподавала немецкий. Но муж ей достался, похоже, — поистине наказание Господне.

— Вы едите наш хлеб, — сурово попрекнул он меня, встретив нас с одноклассницей возле дома. На нем была охотничья шляпа с пером, зеленоватая. Не на нем одном — такая была мода.

— Это не про вас хлеб, свой ешьте, — утром, перед самым звонком будильника, я снова услышала эти слова в магазине на углу, снова кладя во сне на прилавок два сорок. Нет — так нет, подумала я, проснувшись на мгновение, все равно он мне в горло не лезет.

Все это происходило в конце долгой зимы, когда я ходила постоянно замерзшая и смертельно усталая, а до каникул было еще безнадежно далеко. Стояла отвратительная погода, всю нашу страну накрыло балтийским циклоном, шел снег или дождь со снегом, и было еще более серо, чем на газетных фотографиях, потому что в газетах хотя бы заботились о том, чтобы снимок был контрастным. Мне уже не хотелось гулять. Сидя на лестнице под дверью, я по нескольку часов ждала, пока вернутся мать или отец и впустят меня в теплую квартиру. В тот день первым пришел отец. Сосед — в такой же шляпе, какую носил отец одноклассницы, охотничьей, зеленоватой — остановил его на лестнице этажом ниже. Со своего места я видела даже перышко на шляпе, нежное, словно выдернутое из хвостика птенца. На сей раз сдержанным обменом любезностями дело не ограничилось.

— Простите за любопытство, но я давно хотел спросить… Вы ведь не поляк…

Очень может быть, что для него, как и для многих других, существовали только две национальности.

Отец весело улыбнулся. Он не был поляком. Он не хотел быть поляком. Он был представителем третьей национальности, одной из многих третьих национальностей, которые сосед вообще не принимал в расчет. Отец привык к Польше, хоть был от нее и не в восторге. Но никто не мог упрекнуть его за это, потому что в кармане у него лежал иностранный паспорт, а работал он в учреждении культуры государства, принадлежащего к другой, враждебной половине земного шара.

— Если я правильно понял ваш вопрос… — ответил соседу отец на своем очень правильном польском языке с легким акцентом. Подмигнул, потом повернулся в профиль и провел пальцем по носу. — Видите характерную горбинку — вот здесь?

Да ведь это неправда, подумала я отстраненно. Мать — да, в некоторой степени, а он — нисколечко. Я заподозрила, что теперь мне придется еще хуже, чем раньше. И поразилась, потому что еще секунду назад была уверена, что хуже быть не может. Но мир не ограничивался нашим подъездом. Снаружи сочилось нечто серое и грязное, где-то проходили эти митинги, люди размахивали злобными транспарантами, раздраженно бросали малопонятные обвинения. Эти раздраженные интонации слышались со всех сторон, звучали они и в нашей школе. Теперь даже самая невинная фразочка напоминала чемодан с двойным дном: трудно предвидеть, кто что может в нем обнаружить. Но отцу было наплевать.

Назавтра у нас ужинали его знакомые из посольства. Я уже лежала в кровати, свет был потушен, и от скуки я прислушивалась к их разговору. Речь шла, разумеется, о беспорядках, о прессе, о транспарантах. Они были взволнованы, но иначе, чем все вокруг, — словно зрители в театре. За десертом отец разыграл для гостей сценку на лестничной площадке, и публика захихикала, попивая эспрессо.