Бегство охотника

Он поймал себя на том, что смотрит на Маннека, причудливый силуэт которого темнел на фоне холодных звезд каким-то невообразимым языческим идолом. Глаза наконец-то начали слипаться снова, и в этом полусонном состоянии до него вдруг дошло, что пришелец все время с начала их путешествия учился: узнал, как люди питаются, как испражняются, как спят. Рамон же не узнал о нем ровным счетом ничего. Со всеми своими хитростями, стратегиями и подковырками он знал об инопланетянине ненамного больше, чем в тот момент, когда очнулся в темноте.

Ему нужно учиться. Если он создан так, как сказало это чудище, значит, в некотором роде Рамон сам отчасти инопланетянин — продукт технологии пришельцев. Он новый человек. Значит, и учиться может по-новому. Ему необходимо понять пришельцев, понять, во что они верят, как мыслят. Грех не воспользоваться такой возможностью.

Сон обволакивал его, унося прочь сознание, но мысль о необходимости изучить пришельцев накрепко, занозой засела у него в голове. Сны касались его сознания, накатывая на него как волны на берег, и в конце концов Рамон перестал им сопротивляться. Странные они были, эти сны — Рамону Эспехо никогда прежде ничего такого не снилось. Впрочем, если подумать, он был не Рамон Эспехо.

Глава 13

Ему снилось, что он в реке. Он не испытывал потребности в дыхании, и перемещаться в воде оказалось не сложнее, чем думать. Лишенный веса, он скользил в потоке, как рыба, как сама вода. Сознание ощущало реку словно собственное тело. Он чувствовал сглаженные течением камни на дне, а ниже по руслу сдвиг, место, где берега закручивали поток то так, то этак. А еще дальше, за всем этим — море.

Море. Необъятное как ночное небо, но заполненное чем-то. Живой, осознающий себя и окружение поток скользил все дальше. Рамон нырнул вниз, он опускался все глубже, пока не оказался над самым узорчатым дном, а оно шевельнулось и уплыло — спина левиафана, размером не уступавшего городу, и все же ничтожно малого по сравнению с этой бесконечной бездной. А потом и он сделался бездной.

Рамону снилось течение. Лишенные смысла существительные обретали значение и снова забывались, оставшись позади. Ощущения, такие существенные, как любовь или сон, пронизывали его, не оставляя за собой ничего, кроме ужаса. Небо сделалось океаном, и поток заполнил собой все пространство между звездами. Он следовал этому течению сотни тысяч лет, он плыл среди звезд, беременный нерожденными еще поколениями, в поисках убежища, места, обещающего безопасность, где его не нашла бы погоня, где он смог бы укрыться и исполнить свое предназначение. И все это время за ним гнался кто-то неутомимый, неуловимый, кто-то черный и зловещий, и этот кто-то взывал к нему голосом, ужасным и одновременно манящим. Рамон пытался не слушать его, не позволять ему тащить себя обратно. Красота потока, его мощь, глубокое, беззвучное обещание — он пытался занять свой ум этим, не думая о преследователе, который тянулся к нему своими щупальцами, мертвыми и все же сочащимися кровью. Одни мысли об этой твари придавали ей сил; страх перед ней материализовывал ее.

А потом, все еще во сне, что-то схватило его. Могучий порыв швырнул его неизвестно куда — назад, в сумрачное адское место, откуда он пытался бежать.

Картина резко изменилась. В пепельно-сером небе над ним висело серое мертвое солнце. Это место было его домом, местом его рождения, его истоком — тем же, чем является ледник выбегающим из него рекам. Сердце его сжималось от ужаса; он знал, что сейчас произойдет — и не знал этого.

Его окружали чужие формы, почти родные ему — как после интимной близости. Огромное белое существо, что сидело в яме и наставляло его перед началом охоты. Маленькие голубоватые очертания яиц кии, из которых никому уже не суждено проклюнуться. Махадии с желтой каемкой и наполовину выросшие атаруи, с не распрямившимся еще хребтом. (Ни одного из этих слов Рамон прежде не слышал, но откуда-то их все-таки знал.) Все невообразимо юные, раздавленные, безжизненные. Он был Маннеком, афанаи своей когороты, и все эти мертвые, что терзали его, погибли по его просчету. Его таткройд остался неисполненным, и все эти прекрасные создания превратились в иллюзии из-за того, что ему не удалось вынести бремени истины.

С горечью, не уступавшей той, что испытывал когда-либо Рамон — сильнее, чем когда умерли его отец и мать на Земле, сильнее, чем ранила его первая, безответная любовь, — он начал пожирать мертвых, и с каждым принятым в себя трупом он делался все менее реальным, все более ойбр и грешным, все более проклятым.