Бегство от Франка

Девочке хочется дружить с другой девочкой, той, которой дальний родственник подарил на Рождество деревянную куклу. У куклы было два лица. Улыбающееся и плачущее, спереди и сзади. Можно было выбрать любое, повернуть голову, как надо, и скрыть второе лицо под волосами из желтых шерстяных ниток. Детям нравилось вертеть кукле голову. Поэтому она вскоре отвалилась. Хозяйка куклы горько плакала, а девочка не знала, как ее утешить. Она предложила похоронить куклу в коробке из-под обуви. Но стояла зима, лежал толстый слой снега, никаких полевых цветов не было, и поэтому она ничего не сказала. В глубине души ей было даже приятно, что у нее нет куклы, и потому терять ей нечего. Какое-то время спустя она сидела перед высоким шкафом. Большая комната. Окна как будто выросли, и гардины стали им малы, они висят, образуя над подоконником неровную линию. Они похожи на платье, которое досталось девочке после другой, уехавшей из приюта. Платье слишком короткое, на рукавах у него оборки. Девочка должна надеть его Семнадцатого мая[15], но только на один день. Абажур, белый стеклянный шар, свисает с потолка на металлической трубке, которая кончается блестящей металлической крышечкой. Холодный белый свет льется на девочку, и ей от него холодно. Дверцы шкафа открыты. Внутри на полке стоит пятнадцать коричневых деревянных ящиков. В них дети хранят свои игрушки. У девочки есть свой ящик. В нем она хранила деревянный пенал с большим плотницким карандашом и отделением для ластика. Но пенал исчез, и девочка не решается спросить, не видел ли его кто-нибудь из детей. Там же в ящике лежали еще два кубика, которые когда-то были красные. Таких кубиков было много, но ее кубики тоже исчезли.

Я купила двух кукол-близнецов. На них были балетные платьица и на головках пышным облаком вились волосы невообразимых тонов. Продавщица бережно завернула кукол в шелковистую бумагу. Потом положила в специальные картонки, которые было удобно нести. Лишь выйдя из магазина, я вспомнила о дочках Франка. По крайней мере, мне показалось, что это было уже после магазина. Если бы Франк был здесь, я бы предложила ему взять этих кукол для своих девочек.

По неосторожности я сказала об этом Фриде. В ее молчании было столько сочувствия, что я заплакала.

Предчувствие того, что должно случиться

Мы ехали через безобразные предместья Дрездена, мимо заброшенных домов и разрушенных лагерных бараков. Движение на шоссе могло кого угодно свести с ума, во что мы тоже внесли свою лепту. Союзники полностью разбомбили Дрезден уже после конца войны. Так сказать, справедливая месть немецкому народу.

— Хорошо вернуться домой в Берлин! — неожиданно сказала Фрида.

— Пожалуйста, смотри на дорогу! — ответила я и постаралась отмахнуться от этого слова, как от всего, что нам мешало.

Не помню, чтобы мне когда-нибудь пришло в голову назвать домом место, где я жила. Очевидно, я говорила просто: «Мне пора идти», или «Я хочу лечь», или «Я ухожу».

Слова «Мне пора домой» часто вызывали во мне неприязнь к тому, кто их произнес. Я понимала, что это несправедливо, но это ничего не меняло. Франк обычно говорил: «Мне пора домой!». Маленькое словечко «пора» означало, что он вынужден уйти, хотя и не хочет этого. И, тем не менее, день был уже испорчен. Еще и потому, что я не могла попросить его не говорить этого.

— Мне всегда что-то мешает. Расположение, комната, здание или же атмосфера. Слово дом не имеет ни субстанции, ни характеристики, — призналась я.

— Прости! — сказала Фрида, что было не в ее характере.