Бегство талой воды (СИ)

Есть люди, как заряженные ружья, висят в пространстве собственной жизни до поры до времени ("если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить и кого-нибудь убить" - приблизительно по Антону Палычу Чехову). Они словно созданы для одного единственного выстрела, для одного единственного случая, замкнувшись на котором или умирают, или незаметно и тихо закатываются под мебель и пылятся там, пока техничка, прибираясь, не зацепит их косой, не выдернет в инобытие. Евсей, дворник из описанного уже мною сквера, был именно таким человеком-ружьем. Если произвести сборку-разборку оружия на время или просто так (отсоединяем магазин, цевье, газовую трубку - что еще?), то увидим, что нога была тем самым стволом, из которого во время оно должен был быть произведен выстрел-поступок. В сущности, Евсей был неплохим мужиком. Во всяком случае, есть сколько угодно и хуже, и гаже. Он довольно вежливо подшибал у нас сигаретки, когда мы с "филинами" попивали пиво в том дальнем углу, где металлические качели на двух седоков (надо иметь стойкую фобию к детям, чтобы установить качели именно в этом гадюшнике, где от асфиксии спасает лишь сигарета и пиво). Впрочем, качелями так и так нельзя пользоваться. Стоит к ним приблизиться, как они - ненормальные! - начинают на весь сквер голосить: "насилуют"! Пиво мы брали у знакомого грузчика в овощном магазине (мы с "филинами" давно поняли, что все вывески, лозунги, декларации, указатели, путеводители, законы в нашем государстве - лишь приглашение к игре "угадай-ка!"). Мы брали пиво у знакомого грузчика (подозреваю, что и он - "человек-ружье"), переплачивая гривенник за бутылку, а Евсей со смиренным терпением четвероного сидел в сторонке, глотал слюну и ждал, когда мы бросим или катнем по направлению к нему отработанную гильзу. Это случалось не слишком часто, бутылки обычно обменивались на новый боекомплект. И совсем уж редко Евсею оставляли пару глотков на донышке. Он и этому был страшно рад, низко кланялся, тряся своими разряженными и тяжелыми от жира патлами, наставляя на нас тусклое бельмо проплешины, вытанцовывая, выделывая ногами нечто замысловатое - символический танец благодарности. Но и на старуху, как говорят в народе, находится место в группе риска. То ли Евсей в тот день мучился похмельем, то ли ему не удалось найти ни одной бутылки в урнах, то ли начальство грозило проверкой, то ли пришел срок и нога стал ныть в предчувствии главного дела, то ли все это вместе или ином каком сочетании, но только Евсей ожесточенно в тот день шаркал метлой по ногам прохожих, фигурно матерился и исступленно жаждал скандала (а он - мятежный, ищет бури, но разве в буре есть покой?). Наверное, я не обратил бы на это внимание. Скорее всего, я не обратил бы на это внимание. Какое мне дело до настроения Евсея, до его неудачной охоты за "стеклянными скальпами". Я, как обычно, "летел" через сквер, засунув руки в брюки, "подбивал" плевками окурки по обочинам и фотографировал на память то левым, то правым глазом прогуливающиеся ножки. И вдруг прямо по курсу моего "фанерного биплана" та, что занозила мне глазное яблоко в тот памятный день, когда я впервые провел вас по скверу и показал на двух воркующих сумасшедших. Помните? Он разглядывал е ладонь и прикидывался хиромантом. Рядом барражировал старичок с тростью, которая чуть ни влетела в мелькающие спицы моих ног. Вспомнили? Да, это была она, и я, "заглушив движок", пошел кругами на бреющем. А вот и он - маг и чернокнижник из восьмого "б". Максимум - из девятого. Он еще не видит ее, глаза его шмыгают по автобусной остановке. Видимо, ждет давно, и глаза его от напряжения отяжелели и заострились, как метательные ножи. С чем сравню ее? С кем ее рядом поставлю? Со смертью. Столь же неотвратима. Столь же неотразима. Взглянув на нее, понимаешь, что вся жизнь твоя - и прошлая, и будущая, и настоящая - нуль. Делаю плавные виражи, планирую, наслаждаюсь полетом и зрелищем, неотрывно сморю на нее. И с ужасом вижу: она входит по касательной в зону злого притяжения "красного карлика" по имени Евсей (Рис. 21) (он же Квилп, он же Крошка Цахес, он же де Сад, он же Робеспьер, он же национал-социализм, он же большевизм, он же - человек-ружье). Ох, не быть бы тебе, девочка, в этот миг возле него! Не проходить бы! Желудок подпирает к горлу, "биплан" проваливается в воздушную яму. А между тем уже грохочет на всю вселенную затвор-самовзвод: "Куд-д-да пр-р-решься! - (товсь!) - проклятая!.." И дальше следуют звукосочетания, от которых любой человеческий язык, как от тысячи вольт, мгновенно обуглился бы. Евсей замахивается метлой, он думает попугать, но нога его уже живет самостоятельной жизнью. Нога его уже не обращает внимания на метлу, на желание Евсея только попугать. Она отрывается от асфальта, превращаясь и в баллистический снаряд, и в ствол одновременно. Отныне кусок документальной ленты, снятой кем-нибудь замедленно (ведь это должен кто-нибудь снимать!), превращается в историческую реликвию. Смотрите! (Пли!) Худой полусогнутый циркуль ноги (кожа под штаниной, бледная и пятнистая от синяков, покрыта грубыми каракулями металлически звенящих волос; в коленный сустав, в смазку попала вода, коленный сустав ржавеет, но в дело еще годится; скрепленные суставом две желтые несвежие кости очень хрупки, болезненно непрочны, но их никто и не испытывал на излом; ребристая ступня, никогда не знавшая слова "носок", обута в тусклую "татарскую калошу", ногти - загнутые и прочные, как черепица, - недоразвитые клювы стервятников) уже находится в полете, уже со сверхзвуковой скоростью приближается к цели... Время остановилось. Пленку заело. От нее пошел дым. "Биплан" зацепился за бельевую веревку (откуда она здесь?). Руки в брюках превратились в раскаленные болванки и так и спеклись - чугунные отливки для примитивной стенобитной работы. Все, подумал я, конец полетам и конец света. Это плевок в небо! Этот пинок выбил единственную, может быть, опору, на которой держалось небо... Что было потом? Потом произошло еще более странное необъяснимое. Клянусь, ее малолетка-приятель Евсея не ударял. Он успел все увидеть, но Евсея не ударял. Слишком велико было расстояние. Всем последующим событиям кем-то был задан железный непреложный ход. Евсей стал жертвой собственного нелепого, взаимоисключающего движения: взмах метлой, в которую вцепились обе руки, святотатственный мах ноги (лучше бы ее отрезал трамвай!) - в мгновение опрокинули барахлянный гироскоп его равновесия. И тут - лопни мои глаза, если говорю неправду! - тяжелая (двоим вряд ли поднять) бетонная, полная окурков, бумажных стаканчиков урна переместилась на два метра и прицельно встретила отстрой виньеткой вогнувшийся от ужаса висок. Кровь хлестала из головы толчками, как из опрокинутой банки с краской. Алое пятно растекалось все шире, превращая пропащий сквер в третий полюс земли. Птицы сразу же ощутили перемену магнитных линий и принялись сбиваться в стаю, заполнили полнеба. Кровь покидала Евсея скачками, и широко вокруг распространялся сильнейший химический запах - ацетоновая краска! Я чуть не сбил с ног известного уже седовласого джентльмена с тросточкой, которого время так износило, что на сгибах через него можно было видеть тротуар и оброненную Евсеем метлу. Он проследовал своим курсом, видимо, и на этот раз не заметив меня. Зато я хорошо рассмотрел его. Судя по всему, и он все видел, и он был в числе немногих свидетелей. Ужас был на его лице.