Бегство в Египет. Петербургские повести

– Конь-то? – переспросила мама, когда сыну всё-таки удалось продолбить в её словах дырочку. – Был, был, Андрюшенька, ты не поверишь, был. Десять лет как съехал, мы уже и думать о нём забыли, а тут явился. Довольный такой, с цветами, мы вначале даже не поняли, думали, может, праздник нынче какой, а он говорит, что нет, просто вспомнил своих добрых старых соседей, как мы с ним дружно жили, как мы помогали друг другу, как он без нас тоскует и мается в своей новой стометровой квартире на проспекте Римского-Корсакова. Да уж, как вспомню эту его «помощь» и «дружбу», так до сих пор руки чешутся. Как он пакости всем жильцам строил. А доносы как на соседей в жилконтору писал. А как он за дверью своей дежурил с утра до вечера, всё записывал, кто когда домой возвращается. А детей как из-под окон гонял, кипятком ошпаривал, как в милицию жильцы за это на него жаловались. И дед твой, он же не просто так, он же из-за него свой второй инфаркт получил. Это когда Конь, пакостная его натура, заявление в военкомат подал, что видели, мол, его, твоего деда, полковника и героя войны, в сорок втором году на оккупированной немцами территории. Бред, конечно, но деду от этого тогда легче не стало.

Андрей Т. сглотнул, все эти истории он знал хорошо и сам во многих участвовал, сейчас его волновало другое.

– Тобой он тоже интересовался, – продолжала мать. – Как, мол, там ваш младший сыночек, да какой он был в детстве умница, не в пример своему старшему братцу, да хорошо бы с ним повидаться, и телефон твой у меня спрашивал…

Дальше слушать было необязательно. Андрей Т. скомкал разговор с матерью, соврал, что у него гости, попрощался и положил трубку.

Значит, всё-таки Конь Кобылыч. Дело приобретало неприятный оттенок, и Спидлец на шкафу в прихожей своей фразой про человека рыжего явно намекал на подвох.

Только тут Андрей Т. осознал, что Спидлец, Спиридоша, Спиха, вполне одушевлённое существо, по прейскуранту именуемое «Спидола», вовсе не стоит на шкафу, а вот он, перед глазами, в руке хозяина, и оплавленная дыра в его корпусе напоминает о временах героических, когда он, Андрей Т., молодой, красивый, четырнадцатилетний, выходил сражаться за дружбу, не думая о подвигах и о славе…

Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесённый в эти пригородные края.

Лес был исполосован просеками, оголён вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники – они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодёрнях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.

Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порой судорожно вздыхал, то ли от избытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18:0 °Спиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Вёрсты чёрт мерял, да в воду ушёл», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.

Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и спёртый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце – красное солнышко – сделалось каким-то синюшным, и на нём, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.

– А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, – сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стёклышками очков. – В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.

– Как это? – Андрей Т. не понял.

– А вот так, – ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. – Вон она, Пятая мыловаренная, видишь, дым из трубы?

Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с чёрной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными плакатными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЁРНЯ.

– Гляди, гляди, – сказало за спиной солнце, – такое ни в каком кино не показывают.

Ворота живодёрни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды.

– Тю-тю-тю, доходяги, – раздался из ворот голос.

Собаки неуверенно поднялись.

– Кушать подано. – Из проёма высунулась рука. Она держала поддон с кусками сырого мяса.

Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота.

– Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, – хихикнуло за спиной солнце.