Бегство в Египет

Григорук дошла до кондиции и ругается на русском с официантом:

– А я тебе говорю, арабская морда, ты больше лей! Джину, джину! Не воды. Ну везде наебывают!

* * *

По каньону Григорук бредет, как сама говорит, «на каблуку» – и ей тяжело.

– Водички тут негде купить? – спрашивает она гида Ахмада. Вокруг пустыня и раскаленные камни. Ахмад, крупный египтянин килограммов ста тридцати, с чувством ловит Григорук, которая с воплем скатывается в расщелину. Меня он не ловит, видимо, у меня отрешенный вид.

– Пачиму подруга такой? – спрашивает он Григорук.

Григорук крутит у виска.

– А, дурное! Влюбилась, а у того жена и дети.

Ахмад оживляется:

– У нас можно второй жен. Главное – деньги быть, калым, золото. Можно жить второй жен!

Григорук говорит мне:

– Видишь! А я тебе что говорю! Твой этот мусульманин тебе глаза пудрит, а потом раз – и будешь сидеть в парандже и тапочках.

Вечером Григорук бурчит: пойду пройдусь. Приходит лирическая. Сообщает:

– Та в автобусе чуть-чуть поцеловались.

Я смотрю на розовую гору, как она медленно гаснет в черноте ночи.

* * *

Я не могу воткнуться в его спину носом, не могу даже обхватить, как все влюбленные во сне. Но если/когда он остается – тоже нельзя. Если положить руку на его лопатку, он повернется. И, уже совсем одуревшие от друг друга, мы станем смотреть, не отрываясь, истончаясь и коченея смотреть. А потом и не только смотреть, и не только, и не только.

Память об этом здесь – убивает.

Страшно, потому что мы можем раствориться друг в друге. А я не имею права – на «растворимся». Надо оставаться в рамках себя и оттуда устало смотреть. Истончаясь и коченея – одной.

Он пахнет фланелькой. Все равно, даже голый, пахнет фланелькой – мягким воротничком прилежного мальчика, детским материалом, ворсистым, покорным в сгибе как замша. Материалом пижам и ночных сорочек, халатов для детского сада и фартушков для уроков труда. Мальчуковых рубашек для хора. Ползунков и чепчиков. С молочным, как детское темя, запахом. Даже странно, чтобы взрослый мужчина так пах.

Я – глагол первого лица единственного числа – тебя, моя фланелька, моя бязь, ситец мой и мой мадаполам. Я бы могла тебя гладить вечно по круглой голове и дышать в затылок, если бы только… Когда бездетный человек погладит мягкий затылок ребенка – он ощущает чувство незаконности в собственной руке. Так и здесь.

Я слышу этот запах, даже отодвинувшись от него далеко. Я чувствую его, даже окунув нос в подушку. И вот я засыпаю тяжело, как одурманенный олеандрами король-эстет, пожелавший свести счеты с жизнью сладостью экзотического цветка.

* * *

Ночь. Розовые цветы олеандра пахнут как тлеющие благовония.

Григорук спит, я вышла во двор. Ужасно хотелось танцевать под звездами: включила в айподе Lucy in the sky – и хотела было отжечь по подсвеченными фонариками дорожкам, но благоразумие победило. Над темным пляжем, где стоят пляжные грибы, сияет детская площадка-пиратский корабль – огромный, с украшенными мачтами. Созвездия все перевернуты. Месяц висит как символ ислама. Вижу, как в море падают три звезды.

Днем. В ресторане подают гриль. Гриль пахнет, но его не дают.

– Мясо скоро? – спрашивает с тоской русский.

– Мяса-мяса! – ласково отвечает официант.

Официанты тут по лицу знают, кому сказать бон джорно, кому добрийдэн.

В будке над пляжем как судья на матче сидит спасатель, лицо его хмуро. Как только русские туристы, раскинув руки, бегут навстречу кораллам, а заодно травматологу, он зверски свистит. Свет лежит чешуей на воде, воду взрезает черный рукав водолаза. Прошли две девушки в персиковых бикини, одинаковой формовки тела, только у одной тело раскрытое, знающее себе цену, у другой зажатое, занятое внутренним.

Григорук говорит:

– Забрала с ресепшна деньги и кольцо. Та на фига мне этот цирк. В номере надежнее.

Она плавает по полчаса, медленно, с достоинством.

– Людочке надо сбрасывать, – говорит, стоя надо мной, сверкая телом и оттягивая кожу на бедрах. – Тебе бы тоже не мешало. – Оглядывает меня критически. – Животяускас наела – мама, не балуйся!

– Пойду возьму бухаускас. – Возвращается с египтянином, который несет зонтичный коктейль. Он смотрит на Григорук подведенным черным глазами и говорит:

– Красивий.

Григорук где-то натырила физалиса, выкладывает гору на поднос и говорит:

– Закусяускас.

Я вдруг начинаю рыдать. Григорук растерянно обнимает меня и качает:

– Все пройдет, все пройдет… Ну что ты как маленькая…

Порыдав, я иду плавать и все стирается: горечь и слезы, и теплая вода.

Уходя с пляжа в детстве, всегда остро чувствовал, что сегодня купаешься последний раз. Прощался с морем, гладил его, увещевал, договаривался. Говорил: до завтра. Море, море, мой дружок, зачем сбиваешь меня с ног? Ну и не вытащить при этом было, такое было горе – в последний раз купаться.

* * *