Бегство (Ветка Палестины - 3)

Длинные, с проседью волосы "пташки", выброшенные поверх кожаной куртки, ветер трепал перед глазами Эли. Он подумал вдруг, что самое время задать Руфи и давно тревоживший его вопрос. Он хотел спросить какого-либо израильтянина, - не сабру, а "ватика", старожила, - как и когда тот почувствовал себя в Израиле, будто в родном доме? Через сколько лет пришло это чувство, которое к нему, Элиезеру, увы, так пока и не явилось? Что нужно пережить, чтоб проснуться однажды израильтянином? Слиться каплей с массами, как требовал Владимир Владимирович, поставивший, увы, не на ту лошадь?..

Дорога была, как стрела. "Пташка" пролетала ее сотни, если не тысячи раз. Рулежка легкая: машин мало. Самое время тронуть больное место, почесать, где чешется.

Выслушав Эли, "пташка" молчала столько времени, что он решил, вообще не ответит: проигнорировала бестактный вопрос, это, извини, глубоко личное, неприкасаемое, - "прайвеси", как говорит английский мир. Но нет, поглядела в заднее зеркальце на притихшего, вроде чем-то пристыженного Эли, и заговорила в своей обычной манере:

- Вы что решили, я больная на голову и об этом не думала?! Очень даже думала. Вам интересно - скажу! Я из Польши, которая по жидоморству всегда была впереди планеты всей. А когда ваш Брежнев превратил ее и свое опытное жидоморское поле и всех евреев погнали в три шеи, кикой я могла прибежать в Израиль - когда зад болит, а в голове ветер? Ясно стихийной сионисткой. Тут Дов вернулся с войны на костыле, и я стала понимать, с их вечной мясорубкой мне не по пути, пусть они сгорят со своими "изЬмами"! Теперь, извините, сделаю в рассказе пропуск на пятнадцать лет. Родила я троих, то-се; когда рассталась с Довом, нашла работу в библиотеке бершевского колледжа. Это колледж младших инженеров. Книг мало, всем не хватает, начались споры, склоки. Меня обвинили, что у меня есть любимчики, которым я оставляю книги. Это чистая правда, любимчики имелись. Кто они были, мои любимчики? Евреи из Марокко и Йемена, - седьмые, десятые в своих нищих семьях, смуглые прелестные мальчишки. Прелестные и своей открытостью и тем, как рвались к учебе, голодая, без обуви, в обносках, - как пробивались. Когда изгнали шаха Ирана, оттуда хлынула молодежь. Утверждали, разная, но в колледж пришла замечательная. Самая жлобская публика приехала из вашего СэСэРэ, но не из центра, а из периферии, с юга. Ух, дерьмо! Бессцеремонные, крикливые, хуже них были только французы, - спесивые жидки из жирного захолустья, вроде Ниццы, разговаривавшие со всеми сквозь зубы... Саша, возьми апельсин, дай Эли!.. Так вот, кроме любимчиков я опекала угнетенные нации. Я ведь из социалистической Польши, мусора в моей голове навалом. Кто эти угнетенные? Поискала, нашла - бедуины. Живут в шатрах, без душа и стирального порошка. Меня приучили, к угнетенным надо относиться с уважением, делать им разные послабления, скидки. Был и араб любимчик, родившийся в Хайфе... Но вот началась эта идиотская ливанская война, колледж опустел. Остались одни девчонки, бедуины и арабы. Израильтяне ушли в первый день на фронт. На шабат некоторых из них отпускали домой, и они из Ливана приезжали в Бершеву. В пятницу библиотека закрывалась в полдень. Они должны были примчаться до двенадцати, чтобы получить книги. Вбегали измученные, мокрые, с автоматами на шее, и - за учебники: для сдачи очередного зачета у них была лишь одна ночь. А утром снова в Ливан. Они не знали, останутся ли в живых, тем не менее каждую пятницу врываясь ко мне, начинали такой разговор:

- Руфь, дай мне учебник!

- Пожалуйста! Правда, я обещала его Моше, но он не пришел и, возможно, не придет. Возьми!

- Нет!- говорил мальчик. - А вдруг его отпустят. Ты ему обещала оставь для него.

- Но ты-то уже здесь. Возьми учебник!

- Нет, раз ты обещала Моше, я взять не могу. Может быть, его отпустят.

"Это, Эли, одно из самых моих больших потрясений. И ведь это сплошь Африка!.. Прибегает как-то один из таких ребят, рассказывает, как погиб генерал Акути, общий любимец. Мальчик этот был рядом - осколок мины врезался в приклад его винтовки. Вижу, в самом деле, приклад выщерблен, разбит. Поодаль стоит ваш, из СэСэ-Ре. Повторяет сволочным тоном пущенный кем-то слух: "Знаем-знаем, как он погиб. На пути оказалась брошенная богатая вилла, и он пошел взглянуть, что там плохо лежит..." Мальчик-марокканец кричит исступленно: "Ложь! Ложь!" И в слезы.