Бегуны

Порой ожидание бывает вознаграждено — вот, например, мужчина провожает женщину к такси. Они выходят из лифта. Она — миниатюрная, темноволосая, в короткой обтягивающей юбочке, но не вульгарная. Элегантная проститутка. Он следует за ней — высокий, с проседью, в сером костюме, руки в карманах брюк. Они не разговаривают и держат дистанцию, трудно поверить, что еще мгновение назад их слизистые терлись друг о друга, что его язык тщательно исследовал изнанку ее рта. Они идут рядом, он пропускает ее вперед, запускает в мельницу вращающихся дверей. Такси уже ждет. Женщина садится молча, разве что улыбается едва заметно. Ни «до свидания», ни «было хорошо» — ничего такого. Он еще слегка склоняется к окну автомобиля, но, кажется, ничего не произносит. Разве что «до свидания» — совершенно лишнее, наверное, по привычке. Она уезжает. Мужчина возвращается в отель — свободный и довольный, руки в карманах, на лице тень улыбки. Он уже строит планы на вечер, вспоминает электронные адреса и телефоны, но пока не станет ни писать, ни звонить — еще понаслаждается легкостью… может, просто пойдет в бар, выпьет коктейль.

Точка

Проезжая эти города, я уже знаю, что в одном из них мне рано или поздно придется задержаться, а может, даже поселиться. Я мысленно взвешиваю их, сравниваю и оцениваю, и всегда оказывается, что все они расположены или слишком далеко, или слишком близко.

Так что, похоже, существует некая постоянная точка, вокруг которой я вращаюсь. Вот только от чего слишком далеко и к чему слишком близко?

Сечение как метод познания

Познание слоями, каждый слой лишь в общих чертах напоминает последующий или предыдущий, как правило, это вариация, модифицированная версия, дополнение к гармонии целого, — но рассматривая их по отдельности, не соотнося с целым, этого не заметишь.

Каждый пласт — часть целого, подчиняющаяся собственным законам. Трехмерный порядок, обездвиженный и урезанный в двухмерном слое, кажется абстракцией. Можно даже подумать, что никакого целого не существует, что его никогда не было.

Сердце Шопена

Все, наверное, знают, что Шопен умер 17 октября, в два часа ночи («in small hours»[113], как гласит англоязычная версия «Википедии»). У смертного одра присутствовали несколько ближайших друзей, в частности сестра Людвика, которая самоотверженно ухаживала за Фридериком до самого конца, а также ксендз Еловицкий: потрясенный безмолвным звериным умиранием истощенного тела, бесконечной борьбой за каждый глоток воздуха, он сначала упал в обморок на лестнице, а потом — из чувства противоречия, не вполне, впрочем, осознанного, — нарисовал в своих дневниках более эстетичную версию смерти великого музыканта. В частности, ксендз писал, что последними словами Фридерика было:

«Я пребываю у источника всяческого счастья» — явная ложь, хотя, безусловно, красивая и трогательная. На самом деле, по воспоминаниям Людвики, Шопен ничего не сказал, тем более что уже несколько часов был без сознания. Единственное, что в конце концов исторгли его уста, — это струйка темной густой крови.

Теперь Людвика, усталая и замерзшая, едет в почтовом дилижансе. Они уже подъезжают к Лейпцигу. Влажная зима, с запада их догоняют тяжелые чернобрюхие тучи — наверное, вот-вот пойдет снег. Похороны состоялись много месяцев назад, но Людвику ждут еще одни, в Польше. Фридерик все время повторял, что хочет быть похоронен на родине, а поскольку хорошо знал, что умирает, старательно спланировал и свою смерть, и похороны.

Сразу после его кончины приехал муж Соланж[114]

. Он появился сразу, словно заранее подготовился и, уже в пальто и ботинках, только ждал стука в дверь. Он принес кожаный саквояж с хирургическими инструментами. Сперва натер жиром безвольную ладонь умершего, аккуратно и почтительно уложил ее в деревянную ванночку и залил гипсом. Потом с помощью Людвики снял посмертную маску — пока черты не слишком застыли, пока не проникла в них смерть, которая все лица лепит по одному образцу.

Потихоньку, без лишнего шума было выполнено и другое желание Фридерика. На второй день после смерти рекомендованный графиней Потоцкой[115] медик велел обнажить тело до пояса, затем, разложив вокруг грудной клетки простыни, ловким движением острого скальпеля открыл ее. Присутствовавшей при этом Людвике показалось, что тело вздрогнуло и словно бы даже вздохнуло. Когда простыни окрасились почти черными сгустками крови, она отвернулась к стене.

Медик ополоснул сердце в тазу, и Людвика удивилась, какое оно большое, бесформенное и бесцветное. Сердце брата с трудом умещалось в банку со спиртом, и медик посоветовал заменить ее на бо́льшую. Ткань не должна сдавливаться и касаться стеклянных стенок.