Бегуны

Если идешь с человеком, у которого вместо ноги протез, — ясное дело, что особенно не разбежишься, но Филипп молодец: если бы не легкая хромота да стук деревяшки по твердой, как камень, дороге, никто, пожалуй, и не догадался бы, что у этого человека ампутирована нога. Медленная прогулка хороша еще и тем, что дает возможность поговорить. Шагать приятно: прохладное утро, движение, восход солнца, диск которого царапают стройные тополя… На полпути Филиппа с Виллемом подбирает телега, которая везет овощи на лейденский рынок: теперь можно не спешить и с удовольствием позавтракать в трактире «У императора».

Потом они идут на пристань и садятся на баржу, которую тянут идущие вдоль канала мощные лошади, места у Филиппа и Виллема дешевые — на палубе под защищающим от солнца тентом, но погода хорошая, и плыть так — сплошное удовольствие.

На этом месте мы с ними и простимся — вот они плывут в Амстердам, сопровождаемые подвижным пятном тени, которую отбрасывает на воду полотнище тента. Виллем и Филипп в черном, у обоих крахмальные воротнички из белого батиста ван Хорссен более представителен и аккуратен, что означает, скорее всего, только одно: у него есть или жена, которая следит за его одеждой, или деньги на служанку. Филипп сидит спиной к движению, откинувшись на спинку скамьи и согнув здоровую ногу, на черном кожаном башмаке — потрепанный темно-фиолетовый бант. Деревянная нога нашла опору — сучок в досках баржи. Филипп и Виллем смотрят друг на друга, на заднем плане перед каждым из них — проплывающие мимо пейзажи: поля, межи, обсаженные вербами, мелиорационные канавы, молы маленьких пристаней и деревянные дома под тростниковой крышей. У берега — крошечные лодочки гусиных перьев. Легкий теплый ветерок шевелит перья на шляпах.

Добавлю лишь, что в отличие от учителя ван Хорссен не обладает талантом рисовальщика. Он анатом и всякий раз, делая вскрытие, нанимает профессионального художника. У него своя метода: подробные записи настолько подробные, что, перечитывая их, он словно бы снова видит все этапы вскрытия. Это тоже вариант — писать.

Кроме того, будучи анатомом, он старается прилежно следовать совету господина Спинозы, которого они увлеченно изучали, пока того не запретили: видеть в людях линии, плоскости и тела.

История Филиппа Ферейена, написанная его учеником и другом Виллемом ван Хорссеном

Мой учитель и наставник родился в 1648 году во Фландрии. Дом его родителей ничем не отличался от других фламандских домов. Деревянный, под тростниковой, ровно подстриженной — точь-в-точь челка молодого Филиппа — крышей. Пол совсем недавно выложили глиняными кирпичами, и теперь члены семьи узнавали о приближении друг друга по стуку деревянных башмаков. В воскресенье вместо башмаков надевались кожаные ботинки, и по длинной, обсаженной тополями прямой дороге все трое Ферейенов отправлялись в Вербрук, в церковь. Там они занимали свои места и ждали пастора. Натруженные руки благодарно брали молитвенники, тоненькие странички и маленькие буковки убеждали, что они более вечны, нежели хрупкая человеческая жизнь. Свою проповедь пастор из Вербрука всегда начинал словами: «Vanitas vanitatum»[79]. Они казались приветствием, да маленький Филипп так и думал.

Филипп был тихим, спокойным мальчиком. Помогал отцу по хозяйству, но вскоре стало ясно, что он не пойдет по его стопам. Не станет каждое утро сливать молоко, а после смешивать его с порошком из телячьих желудков, чтобы затем скатывать огромные круги сыра, не будет сгребать сено в аккуратные стога. Не будет ранней весной наблюдать, собирается ли в бороздах вспаханной земли вода. Пастор из Вербрука объяснил родителям, что Филипп талантлив и его образование не должно ограничиться церковно-приходской школой. Так четырнадцатилетний мальчик оказался в лицее Святой Троицы, где обнаружил выдающиеся способности к рисованию.

Если правда, будто одни люди видят только малое, а другие — исключительно великое, то я убежден, что Ферейен относился к первой группе. Я даже думаю, что тело его самой природой было создано для этой специфической позы — так охотно оно склонялось над столом: ноги опирались о деревянные балки, позвоночник сгибался дугой, рука держала перышко, нисколько не интересующееся отдаленными целями, метящее близко, в царство деталей, в космос подробностей, полосок и точек, где рождается картина. Аквафорты и меццо-тинта[80]… оставлять на металле мельчайшие следы и значки, царапать равнодушную гладкую поверхность пластины, старить ее, чтобы набралась ума. Филипп говорил, что аверс всегда изумлял его и подтверждал гипотезу о том, будто левое и правое представляют собой два совершенно разных измерения: в сущности, это и есть свидетельство того, насколько сомнительно то, что мы столь наивно принимаем за реальность.