Бегуны

Ни одну ситуацию не оставлять непроясненной, нерассказанной, ни одну дверь — закрытой высаживать их пинком проклятия — даже те, что ведут в стыдливые и позорные коридоры, о которых нам хочется забыть. Не стесняться ни одного проступка, ни одного греха. Грех рассказанный — отпущен. Рассказанная жизнь прожита не зря. Кто не научился говорить, тот навеки в ловушке.

Лягушка и птица

На мир можно смотреть двояко: с точки зрения лягушки и с высоты птичьего полета. Каждая промежуточная точка между этими двумя перспективами лишь умножает хаос.

Вот аэропорты — красивая фотография в рекламной брошюре одной авиакомпании. Сверхидея становится понятна, только если взглянуть с высоты птичьего полета: подобно тому как монументальные рисунки на плоскогорье Наска[72] были созданы с мыслью о существах, способных вознестись в воздух, потрясающий сиднейский аэропорт, например, имеет форму самолета. Решение кажется мне несколько банальным: самолет садится на самолет. Дорога превращается в цель, инструмент — в результат. А вот токийский аэродром, имеющий форму огромного иероглифа, наводит на размышления. Что это? Японского языка мы не знаем, а следовательно не узнаем, и что́ означает наше прибытие, каким словом нас тут встречают. Что за штамп будет поставлен в наши паспорта? Огромный знак вопроса?

Китайские аэропорты также напоминают буквы местного алфавита, их бы надо выучить, расставить по порядку, выложить анаграмму — быть может, тогда неожиданно выявится некая мудрость наших странствий? А может, следует рассматривать их как шестьдесят четыре гексаграммы из «Книги Перемен» — тогда каждую посадку можно было бы считать гаданием. Гексаграмма 40: Цзе — Разрешение. Гексаграмма 36: Мин И — Поражение света. Гексаграмма 10: Люй — Наступление. Гексаграмма 17: Суй — Последование. Гексаграмма 24: Фу — Возврат. Гексаграмма 30: Ли — Сияние.

Однако оставим эту хитроумную восточную метафизику, которая так нас манит. Рассмотрим лучше аэропорт Сан-Франциско: здесь нашему вниманию представлен предмет знакомый, вызывающий доверие и наполняющий чувством безопасности, — поперечный разрез позвоночника. Круглый центр аэропорта — спинной мозг, замкнутый в жесткий безопасный панцирь костей позвонка, вот расходящиеся лучи нервных связей, от них отходят нумерованные выходы на посадку, каждый из которых заканчивается рукавом, ведущим в самолет.

А Франкфурт? Этот огромный перевалочный пункт, государство в государстве? С чем он у вас ассоциируется? Да-да, это явно чип, тонюсенькая пластинка, только что извлеченная из компьютера. Вне всяких сомнений — нам, дорогие путешественники, пытаются указать, кто мы такие. Разрозненные нервные импульсы мира, доли секунды, частичка, позволяющая сменить плюс на минус или, может, наоборот, поддерживать постоянное движение.

Линии, плоскости и тела

Я часто мечтала о том, как здорово было бы подглядывать, оставаясь невидимкой. Быть идеальным наблюдателем. Подобно той камере-обскуре, которую я много лет назад соорудила из обувной коробки. Она сфотографировала для меня кусок мира через черное замкнутое пространство с микроскопическим зрачком, сквозь который внутрь попадает мир. Так я упражнялась.

Идеальное место для подобных экзерсисов — Голландия, где люди, уверенные в своей стопроцентной безгрешности, не признают занавесок и после наступления темноты окна превращаются в маленькие сцены, на которых актеры разыгрывают свои вечера. Ряд картин, залитых теплым золотистым светом, — разные акты одного и того же спектакля под названием «Жизнь». Голландская живопись. Натюрморты.

Вот появляется на пороге мужчина, в руках — поднос который он ставит на стол, женщина и двое детей садятся ужинать. Едят они долго, в тишине, потому что звук в этом театре отключен. Потом перебираются на диван, внимательно вглядываются в мерцающий экран, но мне, стоящей на улице, непонятно, что их там так привлекло — я вижу лишь отдельные кадры, трепетание света, картинки слишком отрывочные и мелкие, чтобы что-то разобрать. Чье-то лицо, взволнованно шевелящее губами, пейзаж, снова лицо… Некоторые считают, что пьеса эта скучная: никакого действия. Но мне нравится — например, движение ноги, машинально играющей тапочком, душераздирающий акт зевания. Или ладонь, которая шарит по плюшевой поверхности в поисках пульта и лишь найдя его успокаивается.

Стоять в стороне. Разглядеть можно лишь фрагменты мира, и так будет всегда. Моменты, крошки, мимолетные конфигурации, рассыпающиеся, едва успев возникнуть. Жизнь? Ее не существует, я вижу линии, плоскости и тела, а также их эволюцию во времени. Время же — нехитрый инструмент для измерения мелких изменений, школьная линейка с упрощенной градуировкой: всего три точки — было, есть и будет.

Ахиллово сухожилие