Бегуны

Она понимала его с трудом — многие слова оказались напрочь забыты. Например, она не знала, что значит «публичный человек», — пришлось поломать голову, теперь, пожалуй, она понимает. А что значит «наворотить»? Устроить хаос? Навредить себе?

Она пыталась представить себе, как он пишет это письмо — сидя или лежа, как выглядит, надета ли на нем пижама, но в ее воспоминаниях фигурировал лишь пустой, незаполненный контур, набросок, сквозь который проступали луга и залив. Получив то длинное письмо, она достала картонные коробки, где хранила старые снимки времен жизни в Польше, и в конце концов нашла его — молодой парень, аккуратно причесанный, с тенью юношеской щетины, в смешных очках и каком-то вытянутом гуральском[112] свитере. Рука поднесена к лицу — должно быть, он что-то говорил в тот момент, когда была сделана эта черно-белая фотография.

Удивительная синхронность — несколько часов спустя пришло письмо с фотографией. «К сожалению, пишу я все с большим трудом. Поспеши, пожалуйста. Посмотри, как я выгляжу. Тебе следует это знать, хотя фотография сделана год назад». Массивный мужчина с седым ежиком волос, гладко выбритый, с мягкими, чуть расплывшимися чертами лица, сидит в какой-то комнате, вокруг полки, заваленные бумагами. Редакция? Ни малейшего сходства между этими двумя фотографиями — такое ощущение, будто на них совершенно разные люди.

Она не знает, что это за болезнь. Набирает польский термин в «Гугле» и все понимает: ах, вон оно что… Вечером она расспрашивает мужа. Тот подробно объясняет, как работает механизм этого неизлечимого недуга — прогрессирующей неподвижности.

— А почему ты спрашиваешь? — интересуется он наконец.

— Да просто так. У знакомого приятель болен, — отвечает она уклончиво, а потом словно бы невзначай — к собственному изумлению — сообщает мужу, что ее неожиданно, в последнюю минуту, пригласили на конгресс в Европу.

Этот последний рейс можно уже и не считать: всего час — от Лондона до Варшавы. Она и не заметила, как долетела. Много молодых людей — работали в Англии, теперь возвращаются домой. Какое странное чувство: все вокруг говорят по-польски. Сначала она была потрясена, словно повстречала древних греков. Все тепло одеты: шапки, перчатки, шарфы, пуховики, в каких катаются на горных лыжах, — только теперь она понимает, что это значит — угодить в самый разгар зимы.

Измученное тело, напоминающее распяленное на кровати сухожилие. Он явно не узнал ее, когда она вошла. Смотрел внимательно, знал, что это она, но не узнавал — так ей, во всяком случае, казалось.

— Привет, — сказала она.

Тогда он слабо улыбнулся и долго лежал с закрытыми глазами:

— Ты просто гений.

Женщина — видимо, сестра, о которой он писал, — отодвинулась и уступила ей место у постели брата, так что она смогла накрыть своей ладонью его руку — исхудавшую, пепельно-серую, в его крови уже не осталось огня — один пепел.

— Смотри, — сказала сестра, словно разговаривала с ребенком, — к тебе пришли. Видишь, кто приехал тебя навестить? Садитесь, пожалуйста.

Окна комнаты, где он лежал, выходили на заснеженный двор с четырьмя огромными соснами, в глубине — забор и дорога, а дальше — настоящие виллы: она поразилась пышности их архитектуры. Память ее сохранила другое. Колонны, веранды, освещенные дорожки. С улицы доносились хрипы мотора: кто-то из соседей тщетно пытался завести двигатель. В воздухе чувствовался едва заметный запах огня и дыма от хвойных дров.

Он посмотрел на нее и улыбнулся, одними губами — уголки их едва заметно приподнялись, но глаза остались серьезными. Слева от кровати стояла капельница. Из голубоватой, набухшей, почти исчерпавшей себя вены торчал катетер.

Когда сестра вышла, он спросил:

— Это ты?

Она улыбнулась.

— Ну вот, я приехала, — она заранее приготовила эту простую фразу. Получилось неплохо.

— Спасибо. Я не надеялся, — сказал он и сглотнул, словно вот-вот заплачет.

Она испугалась, что придется стать свидетелем какой-нибудь неловкой сцены.

— Да ладно, — сказала она. — Я ни минуты не колебалась.

— Ты хорошо выглядишь, молодо. Только волосы перекрасила, — попытался он пошутить.

Губы у него запеклись, она увидела на столике у кровати стакан, а в нем обернутую марлей палочку.

— Хочешь пить?

Да, он хочет.

Она смочила марлю и склонилась над лежащим мужчиной, почувствовала запах его тела — сладковатый, тошнотворный. Когда она осторожно смачивала ему губы, он прикрыл глаза.

Они пытались поболтать, но разговор не клеился. Он по несколько минут лежал с закрытыми глазами, и она не знала, здесь ли он еще или куда-то уплыл. Она завела что-то вроде «а помнишь, как…», но он не отреагировал. Когда она замолчала, он коснулся ее руки и попросил:

— Расскажи мне что-нибудь. Поговори со мной.

— Сколько это еще… — она пыталась подобрать подходящее слово, — продлится?

Он сказал, что, возможно, несколько недель.

— Что там? — спросила она, глядя на капельницу.

Он снова улыбнулся:

— Три в одном. Обед, завтрак и ужин. Котлета с тушеной капустой, шарлотка на десерт и кружка пива.