Бегущая строка памяти

Однажды в Репино, в Доме творчества кинематографистов, заказывая меню на следующий день, мы наткнулись на совершенно новые названия, и особенно нас поразило, что наутро будет "земниекубракатис". Из нас никто не ходил завтракать, но тут мы все четверо заказали это заморское блюдо и назавтра пришли утром в столовую. Оказалось,что блюдо с заморским названием - это все, что осталось от ужина, сваленное на большую сковородку и сверху политое яичницей. С тех пор, когда я дома готовлю что-нибудь непонятно-простое, мы зовем это кушанье "земниекубракатис" (а ввел название пришедший на работу в Репино новый шеф-повар, уволенный за пьянство из гостиницы "Астория"). Авербах очень хорошо слушал, хотя сам любил много говорить. И когда в разговоре возникало что-то

223

неудобоваримое, он говорил: "Ну, это земниекубракатис".

Когда он приезжал в Москву, то часто бывал у нас, потому что у него с Володей были нескончаемые планы работ. По разным причинам эти работы никогда не доходили до результата. Они, например, втроем - Наташа, Володя и Илья решили написать сценарий к фильму, который условно назвали "Умняга". Главную роль, конечно, должна была играть я. И черты героини - одинокой редакторши, все понимающей, но забывшей в своем всезнайстве о, мягко говоря, "женственности", - они шутя переносили на меня. Да и вообще меня всерьез к своей работе не подпускали. Они писали друг другу шутливые, смешные письма, они перезванивались, а я ведь "артистка" - что с меня возьмешь. И когда звонил Авербах и спрашивал: "Как дела?" - я отвечала: "Прекрасно". Он очень серьезно удивлялся и спрашивал: "А почему?.."

У каждого из нас есть какое-нибудь любимое словечко - у меня, например, "гениально", а у Авербаха - "прелестно". По любому случаю он всегда прибавлял это свое любимое "прелестно".

Когда я приезжала в Ленинград, то любила заходить к ним в гости. Мне нравилась их тесная, с красной мебелью квартира. Огромный балкон, вернее, терраса, где Ксения Владимировна разводила цветы. Ксения Владимировна Куракина - мать Ильи, актриса, очень красивая женщина с ухоженными седыми волосами, с маникюром, с манерностью петербуржской дамы. И уклад семьи их мне нравился - с обедом и ужином в положенные часы, с "литературными" разговорами за чаем - то, чего у меня никогда не было.

"Джентльменство" Авербаха - его воспитанность, благородство, образованность, доброжелательность, остроумие, - я думаю, хоть и были его отличительной чертой от нас, московских, но не главной. Главное - он был интеллигентом со всеми отсюда вы

224

текающими последствиями: и перепады настроения, и неуверенность в себе, и самоедство, и ненасытность знания - понять, что "за чертой".

У Авербаха было особое свойство - он умел заключать в себе целый мир самых противоположных интересов, умел отдаваться каждому всецело и с легкостью переходить от одного к другому. Он общался на равных с самыми разными по профессии и по интересам людьми. Но это не была всеядность, а какая-то духовная ненасытность, вернее, неуспокоенность, доходящая иногда до смятения души... На протяжении двадцати лет, что я его знала, состояние встревоженности у него росло. Хотя внешне это могло никак не выражаться.

Я отчетливо помню осенний солнечный день в Пушкино, куда мы поехали гулять с ним, его дочерью и моим мужем. И хоть день по внешним приметам был неудачный: при выходе из парка сторож грубо отобрал желтые листья, которые мы с Машей собирали на земле, нас не пускали в ресторан обедать, захлопнулась и не открывалась дверь машины (ключ остался внутри) и еще что-то - на такие "мелочи жизни" часто реагируешь излишне болезненно, но в тот день они нас почему-то не трогали. Мы смеялись до слез, бегали, читали стихи, у Авербаха было удивительно спокойное, тихое и доброе выражение лица. Хотя тогда, я знала, он переживал сильный душевный кризис.

Странная причуда памяти: чаще я вспоминаю Илью в необычном для него тихом состоянии.

"Степень риска". Снимался кусок в больнице. Как правило, все долго привыкают к новой обстановке, на съемках царит хаос. Но, возможно, оттого, что Авербах раньше работал врачом и для него все здесь было привычно, он так быстро и мудро распределил обязанности, что уже через час вся ленфильмовская группа

225

абсолютно естественно влилась в интерьер больницы - все ходили в белых халатах, не было суеты, каждый занимался своим делом, а Авербах сидел в уголке в не свойственной ему скрюченной позе (у него болела язва) и тихо разбирал со мной и Ливановым сцену, которую должны были снимать...