Бегущая в зеркалах

Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф - документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы - все так. Но что-то... Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст - вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу - пройдут месяцы, а может - годы. Хорошо... Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь - он должен "раздвоиться"! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем - зачем все это?

Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.

8

...Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина - сморщенная, высохшая чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленный губы с трудом прошептал: "Ехи!"

Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало - ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить "на потом", спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.

- Я люблю тебя, бабушка, - чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. - Колючий какой..., красивый...

Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:

- Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я..., я виновата сама. Пусть она тоже простит... Там на столе... возьми...

И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза - альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия - вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на хрупкой фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: "Лизхен. Первое причастие". Вот она гимназистка крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.

Он торопливо с комом волнения в горле обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением "Faber und Sohn& Ruich str.3": залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок, плоский рисованный задник, туманно изображающий нечто решетчатое - парапет балкона или веранды и лепную, сильно расплывшуюся, осевшую под тяжестью бронзовой вазы бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток... Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом, к запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты "видела" это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, и что-то холодное дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек... Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть - и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке, но не поднял глаз над запретной чертой - не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?

- Пожалуйста, Ехи, дай мне ту фотокарточку, мою любимую, где ты моряк... - протянула она дрожащую от напряжения руку.

Йохим ощущал зыбкость пограничной территории, как наверно, чувствуют ее выходящие из транса лунатики. С ватной расторопностью сновидения он выбрал среди листов альбома один наугад. Штурвал, бескозырка "Победитель морей". Надутые детские губы, заплаканные глаза, вспухший нос, золотые пуговки и пышные кисти на гольфах.