Бегущая в зеркалах

- Этот забавный памфлет ваших писателей содержит столько живых метких наблюдений, что я простил им все наивные надругательства над собственным трагическим прошлым и полюбил Остапа. Итак - "лед тронулся, господа присяжные заседатели..."

7

Остап начал свой рассказ, впервые в жизни складывая из отрывочных эпизодов широкомасштабную картину собственной недолгой жизни. Ему приходилось уже не раз излагать для различных инстанций автобиографию. Так он и начал: "Родился в марте 1920 года, в семье рабочего..." Но теперь стало ясно, что самое главное, самое прекрасное и трагическое, самое личное, находится за пределами привычных формулировок, а найти слова, да и просто, осознать многое сразу, с налета было трудно.

Однако Александр Леонидович слушал с такой искренней заинтересованностью и удовольствием, которыми воображение Остапа с подачи советского искусства наделяло лишь вождя мирового пролетариата, углубившегося в звучание "Лунной сонаты". Зуев сидел тихо, спрятав лицо в ладонях, закрыв глаза и лишь короткие, точные вопросы, направлявшие рассказ Остапа, свидетельствовали о том, что он предельно внимателен и собран.

Красноречие Остапа крепло, он и не заметил, как подошел в своем повествовании к событиям последних дней.

- Остап, позвольте мне обращаться к вам запросто. Вы остановились на вашей теперешней службе - наша встреча еще не атрибутирована вашим сознанием. То есть - она еще не получила конкретного определения. Поверьте, я слышал в своей жизни немало историй, но ваша, возможно, и не самая затейливая, тронула меня до глубины души. Я следил за развитием тайного узора вашей судьбы, вроде тоненьких линий на ладони, где каждая черточка, морщинка имеет свое значение и обретает смысл лишь в связи с остальными. Послушайте же - здесь главное - девятнадцатый год. Мы лежали с вашим отцом Тарасом Гульбой в разных окопах. Малограмотный крестьянин, представитель народа еще не знавший о существовании Гоголя, и российский интеллигент-либерал, вставший на защиту российской культуры, готовый умереть ради ее спасения не для себя - для этого же самого народа. Мы целились друг в друга и лишь досадная тогда промашка - дюйм мимо - дырочка в фуражке, привела к тому, что на свет все же появились вы, а я - полутруп, кашляя кровью, тороплюсь дать вам то, что по моей же отчасти вине, не сумели дать вам ни отец, ни Родина - Правду".

Зуев рассказывал сжато и точно. Подлинная трагически изломанная судьба России разворачивалась перед Остапом, навсегда разрушая ту парадную, официозно-помпезную упаковку, в которой скрывала ее советская культурно-идеологическая мифология.

Остап узнал правду о революции и красном терроре, о концлагерях и репрессиях, о фашизме и коммунизме, оказавшимися братьями. Его сознание, не способное все сразу осмыслить, впи

тывало информацию, чтобы потом, в нужный момент извлечь ее из

тайников памяти. Сейчас же было только одно - доверие к тихому, прерывающемуся кашлем голосу. Слушая Зуева, Остап чувствовал "животом", а вернее - своей высокопробной, не поддающейся коррозии совестью, что правда - настоящая, единственная правда, была на стороне его "классового врага".

Говорил Александр Леонидович все с большим трудом, все чаще тянулся дрожащей рукой к стакану с водой, тяжелее кашлял, зажимая платком посиневшие губы. Он старался поскорее спрятать измятую ткань, но было заметно, что на ее белизне расплываются большие алые пятна.

Еще неделю назад, в самом начале весны у Зуева началось внезапное обострение застарелого туберкулеза, полученного еще в окопах Первой мировой и залеченного в Швейцарском санатории. Виктория умерла два года назад, не оставив наследников и в соответствии с брачным контрактом Зуев получил герцогский титул. Он остался один на попечении старого немца-слуги и штата приходящей прислуги. За три дня до визита Остапа в Клеедорф, старик Мартин с шофером уехали в город, за лекарством для захворавшего хозяина, да так и не вернулись. Александр Леонидович, чувствуя усиление болезни, перебрался в самую теплую комнату, прислушиваясь к каждому звуку извне. В среду, по заведенному порядку приходили горничная и истопник, но на этот раз они не явились. Зуев уже не мог подняться, временами впадая в забытье от сильного жара. Несколько раз он снимал телефонную трубку и, услышав русские голоса, догадался в чем дело. Однажды ему показалось, что за окнами кто-то ходит. Кричать он не мог и схватив с тумбочки тяжелый серебряный поднос, запустил им в стекло, стараясь привлечь внимание. Никто не пришел ему на помощь, и первое, что увидел больной, выныривая из бреда, было лицо Остапа.