Бегущая в зеркалах

— Вы, Остин, сказали, что главный закон рода человеческого возмездие грешникам, награда праведникам. Но кто полномочен судить, карать и миловать? Какому высшему суду доверите вы это, если религиозное чувство в вас недостаточно сильно? Я читал книги русского писателя-классика Федора Достоевского и много размышлял тогда — что есть зло? Как отличить добро от зла? Каким прибором измерить?

— Понимаю вас, Йохим. Я думаю — личной совестью каждого. Хотя и она, как все земное, часто барахлит, сбивается с ориентиров, заложенных в душу, очевидно, свыше, какой-то мудрой силой, как ее не назови. Человек, если он нормален, испытывает потребность в добре и красоте, как нуждается в питье и пище, в продолжении рода. Даже сбитый с толку общепринятыми законами и мерками, он томится по доброму деянию. Он хочет быть хорошим перед лицом какого-то единственного зрителя, которого он сам и придумал лучшей, изначальной частью своего существа… Я знаю одного американца, выпускающего пистолет «Беретта», ставший знаменитым, как любимое оружие Джеймса Бонда. Так вот он, разбогатевший и расширивший свое производство за счет потребности человечества в убийстве, содержит местный оперный театр, куда регулярно выводит на премьеры всех своих рабочих-оружейников… А фашистские палачи, известные своим пристрастием к великой классической музыке, вдохновлявшиеся Бетховеном и Моцартом? Где их добро и зло?… Ладно, друзья, мы можем здесь профилофствовать всю ночь, но так ничего и не решим. Предлагаю перед сном прогуляться к морю, мимоходом осмотрев мой маленький «музей».»

…Большой зал в доме Остина был превращен в своеобразную галерею, где кроме картин и нескольких скульптур были выставлены самые разные предметы, неведомо как сюда попавшие — какое-то ветхое, изодранное знамя, старая коллекция уже поблекших бабочек, круглые часы под стеклянным колпаком и даже абсолютно заурядный кирпич, покоящийся в специальной витрине.

— Я не коллекционер и не знаток искусств. То, что вы здесь видите сувениры моего жизненного пути, чрезвычайно для меня ценные. За каждым из них — целая история или судьба. Эти картины, — Остин указал рукой на левую стену, — действительно представляют художественную ценность, а те — махнул он в другом направлении, — чисто личную. Хотя, может, и художественную тоже. Говорят, что это зачастую решает только время.

Внимание Йохима привлекла небольшая икона в потемневшем серебряном окладе, лежащая в застекленной витрине.

— Я, кажется, знаю, — это православная икона Божьей Матери, — сказал он хозяину. — У моей бабушки-славянки была похожая, и у нее все время мерцал огонек. Я даже помню с детства слова молитвы, которую она шептала перед сном, стоя на коленях: «Свята Марья, Матка Божия…»

— Это ты по-каковски декламируешь? — поинтересовался Дани.

— Кажется по-словацки, а может — по-русски. Эти языки на слух иностранца трудно неотличимы, как вы считаете, Остин?

…Потом все спустились к пустому пляжу и Сильвия, еще находящаяся во власти музыки, медленно пошла в воду прямо в сандалиях и шифоновом платьице. Она просто не замедлила движения на ступенях каменной лестницы, продолжая двигаться все дальше и дальше. Все молча смотрели, как светлый силуэт погружается в черную бездну. Потом, уже исчезнув по плечи, Сильвия обернулась и, подчиняясь какой-то звучащей для нее одной мелодии, направилась к берегу. Ее плавное, бесшумное, без всплесков и брызг, движение казалось фантастическим трюком, а рождающееся из тьмы, обрисованное складками ткани, тело — мраморной скульптурой. Выросшая на берегу, Сильвия мелко дрожала, даже в темноте было видно, как сияют ее глаза:

— Вода очень теплая. Меня знобит от волнения — я боялась раздавать морского ежа — их здесь полно.

Остин снял пиджак и укутал плечи девушки.

— Пойдем-ка, новорожденная Венера, — обняв подругу, Дани направляясь с ней к дому. — Я буду сочинять для тебя песни. Когда-то я просто блистал в гимназическом хоре. Помнишь, Ехи, — «Песнь моя летит с мольбою»? — напел он уже издали.

Йохим, задержавшийся на берегу, метнул в воду круглую гальку, не уверенный, что последует всплеск — так тиха и бездонна была черная гладь. Но вода ответила… Йохим колебался. Он понимал, что не сможет рассчитывать сегодня ночью на общество Дани, но не знал, как поступить — остаться ли в саду или составить компанию Нелли. Вопрос решился просто.

— Не удостоюсь ли я чести быть приглашенной на вашу веранду, австрийский жених? — насмешливо спросила Нелли. — Я буду паинькой никакой антибуржуазной пропаганды и безнравственных высказываний. Мы будем беседовать… о Шуберте…

Йохим проводил девушку к себе и они, не зажигая свет, устроились в креслах, казалось, нависших над черной пропастью. Было темно и тихо, только угольком алела сигарета Нелли и остервенело трещали в кустах цикады. Девушка уселась, подобрав под себя длинные ноги, и подняла лицо к звездному небу.

— Фу, черт, опять пропустила, — огорчилась она. — Уже вторая звезда свалилась, а я так ничего и не успела загадать.

— А если бы успела, то что? — поинтересовался Йохим.