Бегущие по мирам

В общем, не сказать, чтобы Ванька сильно впечатлился. Косте, однако, ничего такого говорить не стал. Друг все-таки. Еще и старше почти на год, Костик-то и сильный, не смотри, что тощий такой. Глаза у Костика горели. И щеки горели, и уши. Ванька, если бы мог в такое поверить, даже подумал бы, что друг сейчас – ну того, разревется, что ли.

– Ну как?

– Круто, – важно кивнул Ванька.

Костик посмотрел на него с благодарностью. Все-таки Ванька человек, хоть и малышня, правильно они подружились. И потом, Ванька ж растет. Вот подрастет еще немного и дорастет до него, Кости. Может, они даже в один класс тогда будут ходить.

Пока Костик, сияя своими сказочными ушами сквозь листву, шептался с деревом, Ванька думал, что, во-первых, фигня все это, не выйдет ничего, не вернется к Костику папашка. А во-вторых, если даже вернется, как бы не пришлось им потом к дереву этому бежать назад отшептывать, чтоб от счастья такого избавиться. Откровенно говоря, дрянь у Костика, а не папашка. Работать не хочет, дурит. То пить удумает, то в драку лезет, а то свалит на сторону, а там, глядишь, уже и аисты залетали над соседним кварталом. Фигурно выражаясь.

Дома Ваньку встретили упреками. Будто он не сын родной, а приблуда какой, вроде Золушки. То есть сначала на него обрушился Светкин вой – и какой, аж стекла прогибались, – а потом упреки. Где шлялся, ничего поручить нельзя, ну и все такое. Ванька смолчал, хотя считал, что чихвостят его не по делу. У него, может, у самого претензии накопились. Чего у них младенец орет? Того и гляди, лопнет. Днем орет, ночью орет, ужас какой-то. Если не могут за младенцами ухаживать нормально, чтобы без ора, зачем тогда рожать было? А теперь, пожалуйте, Ванька сиди, Ванька качай...

Ванька строго посмотрел на мать. Она сидела на краю разобранного дивана боком, кое-как, и зло трясла коляску. Вид у нее был замотанный, голоса почти не слышно за Светкиными истошными воплями. И Ванька стерпел. Молча подошел, отобрал ручку коляски. Мать тут же ускользнула, что-то загремело, посыпалось. Ванька катал коляску взад-вперед, нарочно стараясь дергать посильнее. Тугой сверток со Светкой бултыхался и корчился внутри. Ничего человеческого в свертке не угадывалось, был только мокрый раззявленный рот. Ванька супился, растравлял себя, но никак не мог избавиться от неуместной жалости и стыда. Стыда – что гулять удрал, когда мать со Светкой тут одни убиваются, а жалости – к Светке. Мало того что без мозгов и страшная, даже на человека непохожа, так еще валяется все время одна в коляске. И на руки ее лишний раз не возьмут. В рекламе по телевизору младенцы были совсем не такие: нежно-розовые, забавные, как игрушки, и мамы там, в телевизоре, брали их на руки, улыбались и бормотали им всякие глупости.

Ладно бы еще брат был, а то – сестра. Собака, конечно, лучше всякого брата, но брат еще куда ни шло, на брата Ванька согласился бы. Чтобы играть с ним, драться подушками и с большими уродами. Уроки вместе делать и то веселее. Он задумчиво воззрился на содержимое коляски. Светка наоралась, примолкла. Ванька ловко подсунул ей липкую от слюней соску. Убедившись, что сестра спит, метнулся в прихожую, просочился за дверь и наконец не таясь загрохотал вниз по лестнице. Как там Костик объяснял? Поговорить, ствол погладить, вокруг трижды обойти и через оба плеча поплевать? Так-так-так...