«С трёх лет я мечтал снимать кино!»
Это не мои слова. Так говорят в своих интервью многие мои нынешние коллеги.
Я не мечтал снимать кино. Я был обыкновенным мальчиком, который просто любил смотреть фильмы. Любил не больше и не меньше, чем прочие советские мальчишки.
Для меня кино не было «кинематографом», а было — «киношкой». Относился к нему потребительски, ждал от него исключительно развлечений.
И все же, вспоминая свое детство, я слышу мелодии…
Звуки этого вальса-бостона возвещали нам, колпинским мальчишкам, о том, что очередной сеанс «Золотого ключика» заканчивается. Это было до войны — тысяча девятьсот тридцать девятый год, мне восемь лет… Близко от дома, на другой стороне канала был деревянный кинотеатр, откуда и доносилась музыка. В войну он, конечно, сгорел…
Во время войны смотрел советские комедии. Помню смешное в этих фильмах, помню героическое — атаки, апофеозы, страстный голос Николая Симонова в «Петре Первом». И снова песни, песни… Они позволили сохранить в памяти частицы киновпечатлений.
и перед глазами Николай Черкасов в роли Паганеля.
это уже классика!
Или вот:
Что это?.. «Три мушкетёра», американская комедия 1939 года с братьями Риц — смешная, дурацкая. Но ведь тогда «смешная, дурацкая» — это были наилучшие характеристики. Во время войны шло много кинокомедий — считалось, что они отвлекают людей от тягот повседневного невыносимого быта. Вероятно, так оно и было.
Мы с мальчишками с нашего «двухсотого» завода ходили через небезопасный трущобный район Челябы «Порт-артур» в центр города, в кинотеатр «Спартак». Смотрели все подряд — боевые киносборники, «Радугу» Марка Донского, английские фильмы «Джорж из Динки-джаза» и «Багдадский вор» с Конрадом Вейдтом, американскую «Северную звезду» Льюиса Майлстоуна (Льва Мильштейна из Кишинева) по сценарию Лилиан Хеллман с Эриком фон Штрогеймом в роли немецкого оккупанта советского колхоза, «Миссию в Москву», в которой с замиранием сердца рассматривали Рузвельта, Черчилля, а также Сталина, Молотова в исполнении американских актеров.
— Не похожи… — шептали мы друг другу.
В кинотеатрах залы всегда были полны — дети, калеки, женщины.
Этим и заполнено было мое отрочество в Челябе — кино, собрание сочинений Диккенса да еще толстая пачка замусоленных почтовых открыток, которыми мы обменивались, с репродукциями картин русских художников. Я их срисовывал и раскрашивал — «Аленушка», «Три богатыря», «Утро в сосновом лесу»…
Потом Сормово, житье в двухэтажном деревянном доме бабушки Надежды Осиповны. Здесь я разглядывал марки в альбоме, доставшемся мне от дедушки Василия Павловича, бесконечно перелистывал иллюстрации Гюстава Доре в дедушкиных книгах — Библия, «Дон Кихот», «Гаргантюа и Пантагрюэль».
Отец строил танки теперь на Сормовском заводе. Эти машины — новенькие, свежепокрашенные, с пилами и топорами, принайтованными к бортам, с танкистами в белых новых полушубках — днем и ночью ползли из ворот завода мимо нашего дома и школы напротив, где в то время был госпиталь. Они то проваливались в глубокие ямы разбитой ими улицы, то выползали оттуда пушками вверх. Но спали мы спокойно в этом грохоте — привыкли.
Ярким событием тех лет было возвращение из немецкого плена отца моих двоюродных сестер Лены и Ларисы — Виктора Ивановича Третьякова. От него остро пахло чем-то незнакомым, каким-то чужим туалетным мылом (потом понял, что это была всего лишь лаванда). В Нюрнберге, в лагере он был в Сопротивлении, доказал это, был прощен и вернулся на автозавод имени Молотова, где и раньше работал инженером.
После войны появлялось все больше трофейных фильмов: «Путешествие Марко Поло», «Знак Зорро», «Тарзан» и, наконец, «Девушка моей мечты»!
Мой друг по литературной студии Дворца пионеров Феликс Нафтульев имел фотоаппарат «ФЭД». Многократно пересматривая этот фильм, он снял с экрана все важнейшие эпизоды. У меня до сих пор хранится в старом фотоальбоме кадр с Марикой Рекк в пижаме, сделанный Феликсом.