Бел-горюч камень

– В Якутске нас удачно распределили, на опытную сельскохозяйственную станцию. Ученые-агрономы селекцией там занимаются – проверяют, какие овощи и зерновые смогут лучше прижиться на Севере, и новые сорта выводят. Выделили нам домик с огородом. Картошки, мелочи всякой до весны хватало. Все трое работали, приоделись, завели кроликов, кур. Как подкатило время невеститься, я сразу выскочила за Семена. Муж мой из первых типографских, научил отца русскому алфавиту, пристрастил газеты читать. Помню, отец возмущался, что Гитлер к Германии Австрию присоединил, – родина же. Думал, должно быть, о ней, хотя никогда не рассказывал. Может, боялся чего… Радовался, когда Сталину в декабре тридцать девятого шестьдесят исполнилось и по радио поздравительную телеграмму зачитали от фюрера. Юбиляр наш ответил «другу-союзнику» что-то о прочной дружбе народов, скрепленной кровью. Мама довольна была – слава богу, говорила, значит, войны не будет. А у меня слово «кровь» почему-то вызвало дурные предчувствия. Народная кровь – это же много…

Наталья Фридриховна осушила стаканчик и долго молчала, будто запамятовала, где находится, кому что рассказывает. Спохватившись, продолжила тихо, каким-то хриплым, не своим голосом.

– В том году начались наши несчастья. Энкавэдэшники взяли начальника станции и, по слухам, расстреляли. За что – неизвестно. Следом – второго, он и с работниками-то еще не познакомился. Тут и до нас дошло: на отца дело завели, а забрать не успели, сам от туберкулеза угас. Сбежал, получается. Мать радовалась: «Хоть не в тюрьме, на собственной кровати помер, и то хорошо». Во всем умела что-нибудь хорошее углядеть, характером легкая. В этом я тоже не в нее. Да и не в отца. В деда, наверное. Добрый был человек, но вспыльчивый и, говорят, буянил выпимши. Правда, я его и не помню почти… Вскорости маму тоже в отдел вызвали. Ушла и пропала. Я на сносях, бегаю, пытаюсь выяснить, где она, жива ли, никто толком не отвечает. Родила Димочку, а через месяц война началась. Семен ушел на фронт. Со станции меня прогнали, отдали наш домик другим, жить негде. Приютилась с ребенком в юрте на краю города. В ней, кроме нас, двадцать шесть человек. Урывками работала на рынке грузчиком за еду, кашеварила у строителей, летом воду возила на лошади в колхозный огород. Кое-как пробавлялись. Одна радость была – удалось дитя сохранить…

Раздался странный звук, что-то между смешком и всхлипом. Губы Натальи Фридриховны подрагивали и кривились.

– Спустя год повестка мне приходит с приказом явиться туда-то, такого-то числа. Пошла я, глупая, смелая, свято верю в справедливую власть. Бедная мама моя потерялась, а я все равно верю. Вот, думаю, там и спрошу про нее хорошенько. Офицер молодой, на вид культурный, глаза светлые, и зубы в улыбке как снег. «Вы по национальности австриячка?» – «Да, – говорю, – наполовину. Отец был австрийцем, а мать русская. Ваши забрали, и сгинула. Скажите, пожалуйста, где она?» У офицера вся приятность с лица спала: «В этом кабинете я вопросы задаю!» Вытащил из шкафа папку, показал отцовское «дело». Несколько листов протокола допроса дал прочитать. Не знаю, зачем. Ничего там особенного не было. Отец о себе рассказывал, всю правду, как есть. Меня больше изумило, что бумага исписана с обеих сторон, на одной – допрос отца, на второй – Чернышевского.

– Философа Чернышевского? – удивилась Мария. – Николая Гавриловича?

– Да-да, того писателя, который роман «Что делать?» сочинил. «Протокол допроса Чернышевского Н. Г.», – это я успела прочитать.

– Но ведь он отбывал вилюйскую ссылку в прошлом веке!

– Видно, с тех пор бумага у органов в недостаче, – усмехнулась Наталья Фридриховна. – Офицер мне говорит: «Вот вам ручка, чернила, на листах довольно места осталось. Пишите, с какими высказываниями отца не согласны». Мне все чудилось, сейчас зайдет какой-нибудь высший чин и объяснит – ошибка вышла, она ни в чем не виновата. Я говорю: «Со всем согласна». Энкавэдэшник поскучнел: «Добавьте тогда, какие станционные опыты вы с ним совместно проводили». Я подумала – не отстанет, написала о потерянной матери, о Семене, как он воюет, о трудной моей жизни с ребенком. Офицер прошелся глазами и, смотрю, разгневался. «Я об этом сказал?! Я русским языком сказал – о станционных опытах! Вы с отцом занимались вредительской шпионской деятельностью, а тут сопли про тяжкую жизнь размазали! Знаю я вашу тяжкую жизнь! Кому передавали секретные сведения? Назовите фамилии!» Он кричит, а мне кажется, что в кабинете кто-то посторонний есть, хотя вроде, кроме нас двоих, нет никого. Я это присутствие прямо кожей чувствовала. Обернулась – и вот кто: он! Его портрет! Висит не над столом, как у них принято, а сбоку на стене. Высоко, под самым потолком. Трубку держит и ехидненько так улыбается – что, попалась, пташка? Теперь не отвертишься!

Отпив из стаканчика, Наталья Фридриховна сжала его в руке.