Бел-горюч камень

– Венька идет, – шепнул заполошно. – Стой и молчи!

К поддельному памятнику приближалась компания взрослых парней, известных в околотке хулиганов.

– Ты не налил мне в последний раз! – вопил один. – Всем плеснул водки, а меня обделил!

– Тебе вечно мало, – задиристо ответил тенорок с легкой фистулой.

По доскам прошелся шорох, кто-то привалился к стене, громко дыша и сплевывая. Чиркнула спичка. В узкий лаз начал пробиваться запах табачного дыма.

Вдруг откуда-то ясно донесся блажной голос, хорошо знакомый всей округе. К площади торопился местный дурачок Коля по прозвищу Оратор. Наверное, он увидел компанию и поспешил к ней, потому что обожал толпу, какой бы она ни была и по какой бы причине ни собралась. Он считал любое скопище народа публикой, созванной для его выступлений.

Тщедушный, неопределенного возраста, со смуглым морщинистым лицом глазастой обезьянки, Коля обладал красивым мощным голосом. В его бедной башке беспокойно метался, не помещаясь в ней, большой и напрасный ораторский талант. Свои торжественные, полные неизъяснимой притягательности речи Коля произносил у базара, в магазинских очередях, возле школы на переменах, стремился пробиться к трибуне во время праздничных митингов. Бессмысленная абракадабра Оратора чем-то впрямь напоминала первомайские доклады и всегда начиналась с одних и тех же слов: «Сталин казаль, чо…»

Во время «речи» Колин подбородок заливался слюной победного рвения, а глаза загорались безумным огнем. Великолепно поставленный природой голос с ликованием возносился к небу, сыгравшему с дурачком такую жестокую шутку.

Подходя к шпане, Коля зычно изрек:

– Сталин казаль, чо…

Дальше понеслось привычное халям-балям.

– Во дает, – восхищенно отозвался голос парня, обделенного водкой. – Так и чешет проповедь, образина мерзкая. Прям Левитан!

– Венька? – прошелестела Изочка Гришке в ухо, и он кивнул.

– Эй, Оратор, Сталин-то твой того… Приказал долго жить, – сообщил тенор.

– Ась? – прервался докладчик. – Приказал? Чего долго?.. А-а, жить! Коля понял, Коля умный! – и продолжил тираду. О себе дурачок всегда говорил в третьем лице…

Прозвучали жидкие хлопки. Голос поощренного Оратора взвился до немыслимых высот.

– Пошел вон, безмозглый, – прохрипел кто-то.

– Э-э, да ты, никак, придурку завидуешь? – захохотал Венька. – В твою бы хрипатую глотку такую голосяру, а, Портмонет?

– Заткнись, – процедил хрипатый Портмонет и выпустил несколько блевотных слов.

Сухая доска стены скрипнула под чьим-то упершимся локтем. Это Венька встал и длинно, с завыванием, зевнул:

– У-уау-у-у, скукотища!

Портмонет, будто нехотя, предложил:

– Что, пацаны, намнем бока кретину?

– А если заявится кто?

– Пусто кругом.

– Ну да, все ж на работе…

– Тесни дурака за памятник…

Вцепившись друг в друга, Гришка с Изочкой застыли, как в игре «море волнуется»… За противоположной стеной раздались тупые, глухо екающие звуки и азартные вопли, перемежаемые жалобным, но по-прежнему роскошным, точно в насмешку, голосом:

– Сталин казаль, чоб не бить Колю… Сталин казаль – Коле больно! Бо-о-ольно!..

Хрипатый, очевидно, прихватил Гришкину лопату, брошенную в цветах:

– Держи, Веник, ломани ему по хребтине!

Послышался смачный хрустящий звук…

Изочка не выдержала. Выдралась из нечаянных объятий, взрываясь криком и плачем, но Гришка успел поймать, развернул, больно притиснул к доскам…

– Атас! – дурняком заверещал в полной тишине фистульный тенор.

– Бежим!..

– Не орите! – одернул, тяжко всхрапывая, Портмонет. – Мальчонка визжал за забором. Лушкин, с собакой играется… Раз не идет никто, значит, не видали.

– Не дышит… Шея проломленная… Оторвалась…

– Пульс, пульс щупай!

– Чего щупать… Помер!..

– Веник, ты его убил!

– Не я, это о-он, Портмоне-е-ет, – проблеял Венька.

– А лопатой кто?..

– Ты все, ты! Я не хотел…

– Я, не я – чешуя, сейчас верняк нагрянут, начнут по дворам шманать, народ трясти! Кто-нибудь на нас стуканет… Тихо! Берите его под руки, потащили… Выкинем пока через забор ко мне, ночью в реке утопим…

Немая Изочка смотрела на полосатое из-за солнечных щелей лицо поверх ладони, крепко зажавшей ей рот, и ненавидела Гришку лютой ненавистью. А снаружи забубнили разом, засуетились с невнятным шумом, протопали мимо… и все стихло.

Чуть погодя Гришка осмелился высунуть в дыру голову. Вокруг все так же дремали безучастные свидетели – пыльная дорога, заборы и лавочки с мухами. Полузатоптанные следы крови темнели на земле, валялись искрошенные стебли цветов. Лопаты не было. Дети бросились прочь.

– Они убили его до смерти! – крикнула Изочка, очутившись на своей улице, и схватила Гришку за руку. – Пошли к милиционерам, расскажем им все!

Он вырвал руку:

– Не надо… Не надо!

– Почему?

– Допрашивать станут, а я лопату без спросу взял… Папаша с полевых приехал, узнает, что я с тобой вожусь…

– Ну и что?

– Он меня изобьет!

– Почему?

– Започемукала! Потому что ты – дура! – В Гришкином голосе дрожали слезы. – Говорил же – нет под памятником героев!

– Ты мне больше не друг!

– Не трепись никому, – бормотал Гришка, близкий к истерике. – Папаша изобьет меня, изобьет… изобьет…