Белая богиня

И комментирует: "Чувства и привычки Блейка выдают в нем ремесленника. Его мировоззрение определяется классом, покой и благоденствие которого поставило под угрозу появление машин и представители которого были обращены в рабство процессом индустриализации. Вспомните, что колеса, кузнечные горны, печи, дым, "сатанинские мельницы" в "пророческих книгах" ассоциируются с печалью и муками. Кстати, вся жизнь Блейка сопровождалась постоянными войнами. Очевидно, что образы в этом отрывке, как во многих других, поднимаются из сублимированного представления Блейка о политических страстях. Альбион как мифическая фигура может символизировать Бог весть что. Обратите внимание на образы войны и машин…"

В обязанности популярных критиков Англии всегда входило судить поэзию по стандартам менестрелей. Вот и традиционная образность Блейка сразу отрицается как "Бог весть что", и его обвиняют в том, что он не знает, о чем пишет. Звездная колесница Белой Богини превратилась в двенадцать крутящихся знаков Зодиака, а духовные Кузни Лоса (Аполлона) и Гробница Албиона (он же Хлев Хлау Гафес), который также появляется как отощавший Орел, — неправильно прочитываются как темные механистические образы капиталистического угнетения. Да и четкое разделение архаичного Альбиона и современной Англии тоже осталось без внимания.

Поэтов Британских островов в дохристианские времена объединяла клятва хранить профессиональную тайну, которую давали все ученики поэтических школ. Но едва Пес, Косуля и Чибис начали терять бдительность и именем всеобщего просвещения разрешили предать гласности секреты алфавита, календаря и счета, век познания закончился. Вскре меч типа Александрова разрубил гордиев узел[239], школы были распущены, церковники объявили, что единственно они имеют право интерпретировать религиозный миф, литература менестрелей стала главной, и поэты, отказавшиеся стать придворными лакеями или лакеями Церкви и толпы, были вытеснены в пустыню. Там они с редкими перерывами с тех пор и пребывали, и хотя иногда после их смерти начинались паломничества к их пророчествующим могилам, пребывать им в пустыне еще невесть сколько.

В пустыне искушение неистовствовать, бредить, эксцентрично вести себя для многих оказывается слишком велико. Там нет верховного поэта или путешествующего ollave, чтобы указать им на то, как они позорят имя поэзии своими выходками. Они же неистовствуют, словно блаженные, пока их бред не обретает черты профессиональной аффектации и пока поэзия не теряет вовсе поэтический, прозаический и просто разумный смысл. Странное преображение. В античные времена художники брали свои темы у поэтов, хотя имели право писать что душе угодно, в рамках разумного и в пределах заданного; потом, когда поэзия сдала свои позиции, художники стали писать строго по заказу или что придется и в конце концов дошли до экспериментов с чисто декоративной росписью. А теперь приступы безумия у поэтов находят оправдание в аналогичных живописных экспериментах в самых невозможных формах и палитре. Так Сачеверелл Ситвелл писал в "Vogue" (август, 1945):

И вновь мы впереди европейского искусства…

Он перечисляет модных художников и скульпторов и добавляет:

Нетрудно отыскать соответствующие работы поэтов. Дилан Томас, чьи тексты не менее абстрактны, чем творения современных художников… Ему даже нет нужды объяснять свои образы, ибо они не должны быть полностью поняты.

И дело не в том, что так называемые сюрреалисты, импрессионисты, экспрессионисты и неоромантики хранят некую великую тайну, прикидываясь безумными подобно Гвиону. Они хранят, увы, отсутствие тайны.

Теперь нет поэтических тайн, если, конечно, не считать тайной то, что недоступно обычным людям, лишенным поэтического слуха от рождения или в силу образования (чего не происходит разве лишь в диком Уэльсе). Эти тайны, даже "Работа Колесницы", могут быть предметом беседы в переполненном ресторане или кафе, и никого не поразит молния: грохот оркестра, звон тарелок и шум сотен голосов утопят дерзкие слова… в любом случае, никто не будет их слушать.