Белая дорога

Человек по имени Лэндрон Мобли остановился и прислушался, его палец соскользнул с предохранителя охотничьего ружья. У него над головой с листьев хлопкового дерева сорвались крупные капли дождя, оставляя следы на массивном стволе. Справа от него, откуда-то из-под земли, послышались глубокие, резонирующие звуки — квакала лягушка-вол; красновато-коричневая сороконожка суетливо перемещалась вокруг носка его левого ботинка в поисках паука или другой снеди, в то время как парочка жуков-броненосцев беззаботно поедала свою добычу, не замечая надвигающейся угрозы. Некоторое время Мобли наблюдал за ней, с удивлением отмечая, как убыстрились движения сороконожки в последний момент: ее конечности и усики слились в одно пятно, а броненосцы, стремясь защититься, превратились в серые шарики. Сороконожка облепила одного из них всем телом и пристроила свои челюсти в том месте, где головка соединялась с тельцем, выискивая уязвимое место, чтобы впрыснуть яд. Результатом короткой борьбы, естественно, стала смерть броненосца, и Мобли вернулся к более насущному занятию.

Он прижал к плечу ореховый приклад своего «voere», сморгнул набежавшую капельку пота, припал правым глазом к оптическому прицелу; синеватая сталь дула винтовки тускло отсвечивала в позднем дневном свете. Справа снова раздалось кваканье, за ним последовал резкий клекот. Мобли вздохнул, описал винтовкой небольшую дугу, пока она не уставилась в заросли вяза и клена, с которых, подобно змеиным шкуркам, свисали засохшие лозы дикого винограда. Когда с вершины дерева взмыл коршун — его длинный черный хвост напоминал по форме вилку, белый окрас подбрюшья, лап и головы резко контрастировал с чернотой оперения крыльев, — охотник опять глубоко вдохнул, затем выдохнул, и мрачная тень накрыла птицу, неся с собой неминуемую смерть.

Его грудь взорвалась кровью и перьями, когда пуля 38-го калибра разорвала коршуна на взлете; секундой позже он рухнул в заросли ольшаника. Мобли опустил приклад и освободил патронник. Пятый заряд добавил птицу к другим его трофеям: еноту, виргинскому опоссуму, соловью, каймановой черепахе, которой он снес голову одним выстрелом, когда она вылезла на бревно и выставила ее погреться на солнышке всего в двадцати футах от того места, где стоял Мобли.

Он пошел к ольшанику и пошарил под деревьями, пока не нашел тушку птицы — ее клюв был приоткрыт, отверстие в центре его зияло багрово-черной раной. Он почувствовал удовлетворение, которое не испытывал прежде, почти сексуальное возбуждение, охватившее его от того что он совершил: не просто оборвал жизнь созданья, но словно вычеркнул часть красоты из мира, которому она принадлежала. Мобли прикоснулся к птице дулом винтовки, и ее теплое тело поддалось давлению, перья зашевелились, словно в тщетной попытке прикрыть рану, повернуть время вспять, заставить кровь наполнить сосуды, расправить простреленную грудь, чтобы коршун снова взмыл в поднебесье, поднялся до того момента, когда толчок стал бы мгновением сотворения, а не разрушения.

Мобли присел на корточки и аккуратно перезарядил ружье, затем опустился на ствол упавшей березы и достал из рюкзака бутылочку «Миллера». Он сдвинул кепку на затылок, сделал долгий глоток из горлышка. Его глаза не отрывались от того места, где лежал мертвый коршун, как будто охотник и в самом деле ожидал, что он оживет, окровавленный взмоет в небеса. В темной глубине своего нутра Лэндрон Мобли желал, чтобы птица была только ранена. Тогда бы он раздвинул листья и увидел бы ее, бьющуюся в агонии на земле: крылья напрасно трепещут в грязи, кровь льется из груди. Тогда бы он смог опуститься на колени, левой рукой обхватить горлышко птицы, вставить палец в пулевое отверстие, размыкать плоть, пока жертва еще бьется в руках, чувствовать ее тепло, раздирать мясо пальцем, пока, наконец, она не дернется в последний раз и не затихнет окончательно. Мобли сам стал бы тогда пулей, пронзающей тушку, силой, несущей смерть.

Он открыл глаза.

На его пальцах была кровь. Мобли взглянул вниз. Коршуна разнесло на куски, перья покрывали землю, в невидящих глазах отражались бегущие по небу облака. Лэндрон рассеянно поднес испачканные пальцы к губам, прикоснулся языком и ощутил запах коршуна, затем яростно заморгал, вытер руки о штаны дочиста, ощущая одновременно и смущение, и возбуждение от совершенного и вожделенного. Эти приливы накрывали его так внезапно, что он иногда даже не замечал ни их приближения, ни начала отливов, даже не всегда мог полностью испытать наслаждение.