Белая дыра

Где-то там, над гудящими вершинами тополей, продолжается суматошная, нелепая, сумбурная жизнь, а здесь, среди деревянных крестов и железных звезд, царила безмятежная неподвижность музея, архив отшумевшего прошлого. Он шел по старой части кладбища, где деревья были заметно выше и гуще, а могилы приобрели естественный природный вид. Долгая печаль постепенно трансформировалась в безымянную грусть, а та в свою очередь — в философскую умиротворенность. Прокл всматривался в покосившиеся, растрескавшиеся и потемневшие от времени кресты, пытаясь обнаружить знакомые фамилии. Но на многих из них уже нельзя было прочесть ничего. Это были просто кресты над могилами ушедших поколений. Прокл подумал о смерти, которая превращает миллионы людей в одного безымянного человека. Это была смутная, трудно формулируемая и тревожная мысль. Пласт народа ложится в землю, постепенно обезличиваясь, превращаясь в общий прах. Остаются имена, но они не принадлежат уже отдельным людям, это имена одного общего, бесследно исчезнувшего существа — святого и грешного, гениального и бездарного, совершившего великие подвиги и великие мерзости. Имя человека, уже ничего не говорящее, живет какое-то время на кресте или наспех сваренной из железа тумбочке, но потом и оно исчезает. И было странно, как люди, живущие ныне, не осознают себя единым многоликим существом, листьями одного дерева.

Из сумрака берез и могил навстречу Проклу вышел маленький старичок в очках с круглой оправой, делающих его похожим на старую сову. Седая борода отдавала зеленью. На голове не по сезону шапка-ушанка с надорванным ухом. На ногах самокатные пимы. Он шел, суетливо обшаривая глазами землю под ногами, разгребая траву тальниковой, очищенной от коры палочкой. Вот он издал птичий крик восторга и, кряхтя, опустился на колени. Из кармана фуфайки, перетянутой солдатским ремнем, он вынул нож-складешок и срезал маленький обабок. Посмотрел срез ножки — не червивый ли? — и положил гриб в лукошко. Кряхтя, поднялся и на мгновенье опешил, встретившись глазами с незнакомым человеком.

— До лесу-то далеко, — объяснил он, застеснявшись, — а я страсть как люблю грибы собирать. Бывало, выйдешь поутру в посадки, а там этих маслят больше, чем комаров. И все молоденькие, тверденькие, сопливенькие. Да нынче год выдался неурожайный. Только здесь и встретишь грибочки. Бабка моя брезгует их есть. Поглядите на нее — прынцесса Диана. Того не понимает, что по костям ходим, на костях живем. Вся земля — одно кладбище. А покойнички на меня не обижаются. С чего им на меня обижаться? Все мои товарищи здеся лежат, меня дожидаются. Вот там Зайцев Афанасий, Оглоблей звали. Возле его могилки завсегда белые грибочки растут. Мы с ним за одной девкой ухаживали. Да вот и она лежит. Именем Матрена. Огонь-девка, всей Новостаровке голову кружила, веретено. А растут возле нее только коровники. Почему так? Не знаю. Бабка моя стращает: и не стыдно тебе к покойникам по грибы ходить? Того, дура, не понимает, что я себя уже давно в покойниках числю. А ты здесь кого ищешь? Или так — природой любуешься?

— Шайкиных.

— Шайкиных? Не припомню. Вроде бы все могилки наизусть знаю. Погоди-ка… Шайкины, Шайкины… В Неждановке Шайкины жили, — дед ткнул своей оструганной палочкой куда-то в неопределенность и пояснил: — деревушка такая лесная. Да уж и не знаю, стоит ли еще. Говорят, и дорога осиной поросла. Раньше столбы туда вели, гудели. Потом провода с них сняли. По всему району столбы без проводов стоят. Нашлась умная душа — неждановские столбы поспиливала. Столбы-то сосновые, ровные, как спички. Шайкины, Шайкины… А может быть, и Шашкины. Уж не тот ли это учитель, что жену свою топором зарубил?

Старик окончательно заблудился в прошлом.

— Постой-ка. Да то вроде и не учитель был, а ссыльный. Учитель как бы не школу сжег? Да-а-а… Вот так живет человек, живет, а как помрет — вроде бы и не жил. Вроде его и не было, а так — один звук пустой. Вот, скажем, стоит могилка безымянная, а я уж и не помню, кто в ней лежит. Может быть, и Шайкин.

На кладбище Прокл заглянул мимоходом, по пути в заготзерно, откуда в райцентр должен был выехать молоковоз. От райцентра в город автобусы ходили чаще. Почти каждый день.

— Я бы тебя взял, — сказал водитель, интеллигентно сморкаясь в кепку, — только у меня уже пассажир есть. Бухгалтера в райцентр везу.

— А вдвоем не поместимся? — спросил Шайкин.

Водитель, чертами лица похожий на белого негра, посмотрел на него как на недоумка и неудержимо расхохотался.

— Ты что нашу Феклу Абдрашитовну не видел? Во, — раскинул он руки, — бедра шире коромысла. Не баба — Илья Муромец. Только что борода не растет. Я сам не знаю, как в кабину влезаю. Всю дорогу на одной половинке сижу и дверцу открытой держу. Того и гляди — на повороте вылетишь.

Водитель внимательно осмотрел габариты Прокла, почесал щетину на щеке и сказал, отвернувшись, задумчиво:

— Разве что в бочке…

— Там же молоко, — удивился Прокл, читая гордую надпись на его спине: «Просьба ноги не вытирать!»