Белая дыра

Душа самоубийцы потолкалась в облаке, но так и не пробилась даже к окнам роддома. Неосторожная, решилась она попытать счастья на свободной от угрюмых сестер стороне здания, но была сорвана и унесена гудящим ветром на окраину города. Здесь было особенно темно и тревожно. Ветхие дома сгрудились в тесноте, словно несколько деревень, сбежавших из грустных, продуваемых темными ветрами пространств, прижались к холодному боку надменного города.

Одинокая душа была встречена воем голодных собак. Она заметалась во враждебной черноте, царапаясь о штакетниковые ограды и заборы из плохо отесанного горбыля, путаясь в акациевых кустах, билась о закрученные на болты ставни. Мохнатое, дикое окружало ее, и тоска по теплому человеческому телу делалась непереносимой.

Она влетела в первую же открытую форточку. Стены сырой полуподвальной комнаты были густо и неряшливо заставлены поленницами книг. Они стояли на некрашеных, плохо оструганных досках, даже над дверным и оконным проемами. Часть из них лежала прямо на полу. И лишь на столе перед человеком не было ни одной книги. Стол был чист и пуст. На нем не было даже скатерти. Одинокий таракан рывками бегал по исцарапанным ножами, пахнущим некогда пролитыми борщами доскам в тщетных поисках хлебных крошек.

Глаза человека, пережившего последнюю надежду, не мигая, смотрели в космическую бездну ночного окна. В глазах не было ничего. Даже скуки.

Редкая удача: встретить в городе, где не родятся дети, человека без души. Пустое тело, ждущее завершения бесцельного существования. Это было неуютное вместилище — человек, переживший крах последней надежды и медленное умирание собственной души, — но выбирать было не из чего.

— На аукцион выставляется библиотека села Новостаровки, — скучным голосом объявил неопрятно лысый человек с обвислым лицом неврастеника.

Близоруко сощурившись, он брезгливо посмотрел в полумрак зала бывшего дома политпросвещения, а ныне бизнес-центра, где сладко подремывали в мягких креслах два господина — Мишка Хряк, в недавнем прошлом правый защитник заводской команды «Малолитражник», и левый крайний нападающий, любимец болельщиков, Прокл Шайкин.

Кличка — Мотоцикл без мотоциклиста.

Лысый человек грузно поворотился в сторону членов комиссии и что-то печально пробубнил, заслонив рот от микрофона ладонью. Ему передали бумажку. С усталостью только что плотно пообедавшего человека водрузив на нос очки, он тем же скучным неприятным голосом забормотал скороговоркой: «…Капитальное кирпичное здание площадью двести квадратных метров, построенное в 1984 году… Сто пятьдесят тысяч единиц книг… Центральное и аварийное печное отопление… Первоначальная цена 500 тысяч…»

— Моя родина, кстати, — наклонившись к уху Хряка, шепнул, зевая, Прокл.

— Да? Базара нет — покупай родину, — встрепенувшись, великодушно уступил ему лот Мишка.

— Да это я так, к слову. На хрена мне библиотека. И денег у меня таких нет.

— Не дрейфь! — ободрил его Хряк. — Торги по голландскому методу.

На этот странный аукцион Шайкин попал случайно. На заводе объявили отпуск без содержания, и он третий месяц шатался по улице Сейфуллина, переименованной народом в Бич-авеню, в поисках случайной работы. Безработные плотно стояли по обочинам, словно согнанные встречать правительственную делегацию или, наоборот, собираясь хоронить любимого вождя. Давно неметеная улица выглядела как чердак брошенного дома: деревья, каждое второе из которых мертво, припорошены пыльным инеем. Словно обмакнули их, как веники, в грязь и выставили просушиться. Серые дома, уныло сгорбленные фигуры людей, торгующих на разнос собственной рабочей силой. Безветрие, неподвижность. Если бы не сверкающие никелем машины, поднимающие пыльную поземку, можно было подумать, что город загипнотизирован и время остановилось. Так и подмывало зевнуть и умереть от скуки.

«Стоишь, как проститутка, — печально размышлял Прокл, пряча лицо в воротник куртки, — и ждешь, когда кто-нибудь на тебя позарится. Проституткам легче: у них весь товар на виду. А у тебя на морде не написано, какого ты разряда токарь. К тому же у проституток твердая такса, а тебя так и норовят поиметь по дешевке…

Прокл не любил улицу беззаботных, сытых клиентов проезжающих мимо. Но больше всего он не любил свое имя.

От него веяло проклятьем.

Он согласился бы на любое другое. Кроме, конечно, Онаний.

Что ни говори, а есть в именах своя магия. Если тебя назвали Горшком, рано или поздно посадят в печь. Имя, особенно редкое, судьба.

Кроме собственного имени Прокл не любил город — старый купеческий город с каменными, угрюмыми домами чужой эпохи. Он снимал комнату в одном из них. В бельэтаже. А говоря без затей по-русски, в полуподвале. Тоскливое это занятие — рассматривать из зарешеченного, всегда забрызганного окна нечищеную обувь прохожих. Тяжелые, потемневшие от дождей и грязи ставни завинчивались на ночь на болты. Дома погружались в темное прошлое. Из щелей струились запахи и шорохи столетней давности. Пахло квашеной капустой.