Белая дыра

Бетонный череп школы смотрел на него провалами окон, сквозняки продували его пустоту и кто-то гулко смеялся внутри лишенного души здания. Все, что можно было унести, было унесено: рамы, двери, трубы отопления и половые доски, шифер и стропила. Прокл смотрел на этот ограбленный кем-то мир его детства, с тоской думая, что с этой минуты он уже никогда не найдет в него дорогу.

— Поберегись! — закричали сверху, и Прокл едва увернулся от чугунной батареи отопления, выброшенной с третьего этажа.

Мерзко моложавый старик, ощерив беззубый рот, весело выругался. В черноте оконного проема его старая соломенная шляпа горела золотом.

— Чего гляделки вытаращил? Не узнаешь?

— Нет.

— Значит нездешний, — обиделся старый мародер.

— А где теперь школа? — спросил Прокл.

— Так вот она и есть. Читать, что ли, не умеешь? — удивился старик.

— Я имею в виду, где сейчас дети учатся?

— Ты что правда меня не узнаешь? Разыгрываешь, да?

— А ты меня узнаешь? — рассердился Прокл.

— Кто ты такой, чтобы тебя узнавать? — осадил его дед. — Мы с тобой за знакомство пили? А на школу не зарься. Школу забили. Я в ней свиней воспитывать буду. Проходи, нездешний.

Продравшись сквозь акациевые кусты, Прокл вышел на стадион — просторную поляну на берегу озера Глубокого. Но ни деревянных трибун, ни ворот не увидел. На вспаханной земле среди густого молочая торчали хилые кустики картошки. Гуси, щипавшие вкусный сорняк, при появлении незнакомца подняли голову и тревожно, но тихо загоготали, как бы обсуждая степень опасности, исходящую от Прокла.

На футбольном поле в районе вратарской площадки, опершись на тяпку, стояла женщина в синем халате и задумчиво смотрела на предстоящий фронт работ, видимо, подавленная грандиозностью задачи. Стояла она, вероятно, давно: гуси безбоязненно кормились у ее ног, одна из которых была деревянной.

Прокл подошел ближе. Черты лица окаменевшей труженицы ему показались знакомыми.

— Баба Утя? — окликнул он ее.

Женщина повернулась к нему, и стало ясно, что тяпка служила ей не столько орудием труда, сколько третьей точкой опоры.

Она была пьяна. Но чистые, как небо после дождя, голубые глаза казались совершенно трезвыми.

— Это кто меня бабкой назвал? — спросила она хриплым, но молодым голосом и замахнулась на Прокла тяпкой.

— Извините, обознался, — отскочил Прокл.

— Ты чей будешь, клык моржовый? Неси пузырь — знакомиться будем.

— Извините, — попятился Прокл.

— А то бы ударили по пузырю за знакомство? — посмотрела она на незнакомца жалобными глазами нищенки.

Прокл вдруг понял неприятную моложавость здешних стариков: и дед, едва не убивший его батареей, и эта старуха, клянчащая водку, были не старше его. Время в Новостаровке, видимо, действительно текло по-своему, если его одногодки успели состариться. Время в этой чужой Новостаровке текло со скоростью самогонки, наливаемой в граненый стакан — толчками, с перерывами на пьяное забвение. Очнется юное существо от запоя, а из пыльного, треснувшего зеркала на него смотрит хмельное рыло старика. Сидящая на сваренных из арматуры воротах стадиона ворона сварливо обругала Прокла. При этом она размахивала крыльями, топорщила перья и задирала хвост. Поведение чужой, незнакомой вороны до слез обидело Прокла, коренного новостаровца. Откуда ей, дуре, было знать, что значили для него эти развалины и это неухоженное картофельное поле, на котором когда-то он забил свой первый гол. Команда, в которой он играл, называлась «Целинник», и ей не было равных не только в районе и области, но и в республике. Три года подряд они выигрывали «Золотой колос». Сейчас, среди этой скуки запустения, его воспоминания казались невероятной, фантастической выдумкой.

Облаиваемый из глухого двора злобным псом, Прокл стоял у своего дома. Он ничем не отличался от других древних развалюх. Печальное зрелище, как говаривал ослик Иа. Но для Прокла не было на этом свете ничего милее. Щемило душу. Жалко было себя, валун на углу, ограждавший столб от буксующих в ненастье машин и тракторов, изломанную мальчишками яблоню-дичку, Новостаровку, людей, живущих на планете, да и саму планету, затерянную в захолустье вселенной.

Прокл вспомнил старую прялку. Потом увидел белое полотно, натянутое на кольцах. Крестик за крестиком, крестик за крестиком появляется на нем под проворной иглой неведомый цветок. Настольная лампа освещает скрюченные временем, но еще ловкие руки бабушки, ее умиротворенное неспешной любимой работой лицо. Старинное кольцо сверкает на пальце каждый раз, когда она вытягивает нить. Маленький Прокл засыпает в углу самодельного кресла, огромного для него, как царский трон. Он смотрит на коричневые руки бабушки, на тусклое свечение иглы и яркое сияние кольца. Кот спит на вязаных чулках — и самому тепло, и бабушкины ноги греет. Живая, мурлыкающая грелка. В печи потрескивают поленья, язычки пламени, как крылья бабочек, трепещут в жарком хороводе. Прочно сколоченный, надежный, вечный мир, центр вселенной. А в окно белым холодным крылом бьет метель…